Наконец получил возможность приехать на неделю. По очереди, а то и вместе ходили в больницу.
Василь настойчиво выспрашивал: «Почему это случилось? Как это случилось? Что произошло накануне или в тот день?» Что могла ответить на это? Нервничал. Но он и всегда был очень впечатлителен. Говорил, что прибыла какая-то комиссия, что-то проверяла. А в тот день должно было состояться (и, наверное, состоялось) очень важное, как он говорил, заседание. Вернулся домой бледный, измученный — и ни одного слова! В таких случаях никогда не расспрашивала. Выпил стакан чаю. Потом: «Я лягу». Пошел в спальню, начал раздеваться и упал.
Василь спрашивал: «Что ж могло произойти на этом заседании?» — «Не знаю и не хочу знать, — говорила Ольга. — Его друзья часто звонят… Сначала они пытались мне что-то объяснить, но я ничего не хочу слышать. К чему доискиваться причин? Разве от этого станет легче? Нам, Василек, надо думать только об одном: чтоб отец скорее выздоровел».
2
Тридцать первый… Тридцать пятый… Тридцать шестой… Считала дни.
Но в первую очередь надо было считать ночи. Тревожные, одинокие. С коротким прерывистом сном, с испуганным пробуждением где-то в три-четыре, когда (уже который раз) ей казалось, что слышит голос Михайла. Он звал ее. Могла поклясться чем угодно, что звал.
Да, надо было считать нескончаемо долгие ночи, когда она на цыпочках, словно дикого зверя, обходила телефон, моля об одном: «Только не звонок из больницы. Только не из больницы…»
Терпенье. Как много терпения нужно человеку на целую жизнь!
В голодные годы учения всякие недостатки терпели легко, даже весело. Молодость и любовь! Какое значение имело все остальное по сравнению с ними: неуютные комнатки на околице, которые приходилось нанимать, или заштопанный костюм и залатанные туфли? Потом четыре года войны, годы смертельной тревоги в насквозь промерзлом уральском городке, куда так долго шли фронтовые листки-треугольники. Уже давно миновала война. Многое забылось. Но и сейчас больно сжимается сердце при мысли об ожидании почты. Сколько подруг получали последнее — навсегда последнее — фронтовое письмо.
Михайло, дважды раненный, вернулся с фронта. Этим счастьем жили в нелегкие послевоенные годы. Все вытерпели без унылых жалоб. Чувствовали себя такими же молодыми, как и до войны. Могли, хохоча, бежать под дождем на последний киносеанс. Могли в комнате, после чарки, петь и танцевать — голова кругом!
И сейчас кругом — совсем по-иному.
Терпеть и ждать. Сколько?
Не знала, что есть такая удивительная вещь — внутренний экран. В ночной тьме мелькали отдельные кадры, отрывки разговоров, знакомые и незнакомые, а может, забытые люди. Проплывало порой что-то туманное, размытое. Четким всегда было Михайлово лицо, его фигура. И она, Ольга, рядом… Вот они в Таврийских степях, возле только что открытого канала. Как блестят зубы на загорелом — до черноты — лице! Они пьют сладкую днепровскую воду и, смеясь, брызгают друг на друга. А следом — кадры из самодельного цветного фильма: они на золотых песках в Болгарии. Там же каким-то чудом оказывается и смеющийся Василий со своим трехлетним Мишкой на руках. Но это уже примерещилось.
Чаще всего видела, как они с Михайлом сидят за столом, пьют вечерний чай и ведут разговор о новой книге или фильме, о статье в журнале, обо всем, обо всем. Как она любила эти вечерние часы!
Один недавний разговор вспоминался несколько раз. Закрывала глаза и слышала его и свой голос.
О н. Все мы, Оля, в большей или меньшей мере оппортунисты в повседневной жизни. Там поступишься, там промолчишь, там скроешь свое «нет»…
О н а. В жизни, Михо, какие-то компромиссы неминуемы.
О н. Да не поступаться же на каждом шагу! Начинается с определенных компромиссов, а дальше идут уже неопределенные… Взглянешь на такого, а он уже переполнен компромиссами. Деформация совести, да будет тебе известно, начинается с мелочей. Полшага от принципа — разве это много? И оправдания: это, мол, на пользу делу. Здесь я поступился, зато потом отдам, возмещу на более важном… Это то же самое, что скороделы на производстве: нарушая технологию (только один грамм!) или государственный стандарт (подумаешь, один сантиметр!), оправдываются тем же аргументом: общая польза, план и так далее. А мы видим, как от этих маленьких граммов и сантиметров вырастают горы брака, чудовищные пирамиды, что вот-вот завалят нас.
О н а. Как всегда, Михайло, ты чрезмерно обобщаешь. Нельзя везде и во всем быть максималистом.