— Да, сдала больничный лист. Сказали, чтобы пришла в день получки.
— Вот бюрократы! — вознегодовал Залозный. — Не могли сразу выплатить? Подождите, пойду к Музыченко.
— Не нужно. Пока есть деньги. Побегу я. Привет Людмиле.
— Председатель месткома ничего вам не сказал?
— А что он мог сказать?
— Ну как же? — воскликнул Залозный, — Договорились о единовременной помощи. Ну как же! — Залозный многозначительно посмотрел на Ольгу. — Сами не догадались, пришлось подсказать.
Ольга поблагодарила, хотя ей стало неприятно.
— Зачем? Мы не привыкли…
— Ну как же! Кому же, как не Михайлу, помогать. Пусть знает, что у него есть друзья. Идемте, может, сейчас все уладим.
— Нет, нет, в другой раз. Я спешу. До свидания.
Уже возле дверей Ольгу догнала Вера Дашковская. Должно быть, от Залозного узнала о приходе Ольги. Шумно дыша, засыпала вопросами, как горохом, потом, умоляюще сложив руки на груди, попросила:
— Позвольте мне зайти к вам. Я должна кое-что объяснить. Относительно этого заседания. Это очень важно, очень важно…
— Вера Ивановна, для меня важно одно: здоровье моего мужа, все другое — потом.
Страдальческое выражение на лице Дашковской вызвало у Ольги еще большую досаду. Дашковская часто звонила, спрашивала про Сахновского, сочувствовала. И почти каждый раз порывалась что-то объяснить.
«Хватит, — сказала себе Ольга, — сегодня и так голова закручена…»
Очередной отпуск кончился. Теперь шел двухнедельный отпуск за свой счет. А дальше? Пора уже подумать о материальных делах. Надо взять себя в руки — и за работу. Но так, чтобы освободить день для больницы. Значит, надо читать корректуру ночью. «Это даже лучше, — подумала она, — все равно не сплю, а за работой ночь скорее пройдет».
Уладив это дело в издательстве, пошла в гастроном, потом на базар.
В два должна быть в больнице, но до этого надо сварить кашу, кисель, натереть яблок.
Какой сегодня день? Тридцать девятый или сороковой? Сбилась со счета.
«Все идет нормально», — говорят врачи.
Терпение, терпение.
В тот — все-таки сороковой — день Ольга, побрив и накормив мужа, сидела у кровати, держала руку в ладонях.
Вглядывалась в полузакрытые глаза, в напряженно-застывшие черты лица, которые раньше были такими оживленными: каждое душевное движение — на виду.
Михайло глубоко вздохнул и лизнул языком пересохшие губы.
Ольга порывисто склонилась над ним:
— Хочешь чаю, Михо, чаю?
Увидела в его глазах болезненное напряжение. Губы шевельнулись, ничего не сказав, но она догадалась: «Чаю». Ольга выбежала в коридор:
— Няня! Галина Ивановна…
На ее взволнованный голос выглянул из кабинета доктор:
— Видите, все идет нормально.
Медленно, ложечкой, вливала ему в рот теплый чай.
— Это я. Твоя Оля.
Еще глоток, еще глоток. Захлебнулся. Ольга в испуге замерла.
— Ничего, ничего. Так бывает, — услышала рядом знакомый голос.
Это был тот самый врач, с устало-желтым лицом и синей жилкой на виске, к которой он то и дело прикасался тонкими, словно прозрачными, пальцами.
— Почему, Петр Петрович? — спросила жалобно.
Усмехнулся наивному вопросу, пожал плечами и отошел.
Дала еще немного чаю Михайлу и с радостью заметила, как расслабились мускулы его лица.
— Михайло, это я, Оля…
Повернул голову в ее сторону и как бы прислушивался. Так прислушиваются, когда издалека долетает знакомый голос.
Потом закрыл глаза и умиротворенно заснул.
Порой ей казалось, что уже предел.
«Откуда, — в отчаянии спрашивала себя, — взять силы?»
Позавчера на улице почувствовала тошнотворные спазмы. Вынуждена была сесть на приступку какого-то дома, хватала воздух раскрытым ртом. Вчера вдруг пошатнулась, все поплыло перед глазами. Хорошо, что рядом было дерево, оперлась и стояла, пока все вокруг не стало на свое место.
Откуда взять силы?
Их прибавлял успокаивающий взгляд доктора. Их прибавлял короткий сон. А главное, они таились в непобедимой женской сути, которую выразить не хватит слов, а может, хватает одного: люблю.
Она знала каждое дерево, каждый кустик, каждую выбоину на извилистой дороге, которая вела к клинике нервных болезней. Знала каждый вазон на подоконниках длинного коридора и колючий кактус в углу, где она укрывалась, когда уже не могла сдержать судорожных всхлипываний.
А в сорок пятый или сорок шестой день Ольга тихо заплакала. Закрыла глаза ладонью, а слезы сбегали к уголкам рта, горькие, верно, самые горькие в жизни слезы.