«Мамочки, она была пионеркой!» Ольга, пораженная, смотрела на тучную фигуру, и ей вдруг стало смешно.
— Как же я могла не прислушаться, если большинство поддержало те выводы, — взволнованно продолжала говорить Дашковская. — Выступил один авторитетный товарищ, другой… Я же в коллективе работаю! Есть отдельные ошибки, есть недобрые люди, однако же коллектив у нас здоровый. Как иначе? Я смотрела то на того, то на другого. А тут еще Михайло Андреевич вспыхнул и крикнул Найдичу: «Не смотрите в рот Ивану Ивановичу!..» Разве так можно? Найдич, конечно, мелкая фигура, но это бросает тень и на Ивана Ивановича. А тут еще Залозный… Выступил, сел рядом со мной и шепчет мне на ухо: «В общественных делах надо стать выше личных симпатий».
— Ну и что же вы волнуетесь? — холодно сказала Ольга. — Вы стали выше…
— Ольга Васильевна! — Дашковской не хватало воздуха. — Если б вы знали, как мне больно! — У нее задрожали губы, она выхватила из верхнего карманчика платочек и осторожно вытерла слезы.
— Успокойтесь. Я понимаю, как вам неприятно. — Голос Ольги зазвучал мягче, но она подчеркнуто заменила слово «больно» на «неприятно», закончив фразу уже про себя: «Это мне было больно, я пропадала, а для вас это — только очередное заседание…»
— Я знаю Михайло Андреевич честный, принципиальный человек, он столько сделал… Я бы хотела ему объяснить. Понимаете, сложилась такая обстановка…
— Какая обстановка? — сказала Ольга с жалостью и одновременно с раздражением. — Я не хочу, чтобы Михайла травмировали какими бы то ни было разговорами о том или каком-нибудь другом заседании. И сама не хочу слушать. Хватит! Мне ясно одно: кому-то он колол глаза, потому что не любил вранья, кому-то надо было поставить на его место своего человека… Забывал себя, семью на этих каналах. Под проливными дождями, под бешеными буранами, в африканскую жару — он, он, он… Месяцами болел желудком! — Ее саму уже душили слезы. — Разве он дорожил этим званием начальника сектора? Он жизнь отдавал работе. Так не могли ему сказать по-человечески: товарищ Сахновский, пора в отставку. Вот вам грамота, аплодисменты и вот дверь… Нет, надо было облить грязью. Надо было отобрать его должность вместе с душою. Так?
— Но ведь нас поправили, — пробормотала Дашковская.
— Ах поправили! — Ольга смотрела на круглое лицо Дашковской, на ее большие пухлые губы, на маленькие глазки, что часто-часто моргали, и чувствовала, как у нее нарастает не злость — омерзение. — Поправили ваш здоровый коллектив… Поправили, когда Сахновский погибал. Чудесно!
— Теперь я уже осознала! — вырвалось у Дашковской еще жалобнее.
— Ну и чудесно! На этом и покончим, — решительно сказала Ольга, бросив встревоженный взгляд на часы. — Я думаю, что для вас и еще кое-кого даже лучше, что Михайло чего-то не помнит. Он даже думает, что работал в «Каналстрое» двадцать лет назад.
— Вы знаете, вы знаете, — у Дашковской снова зазвенели слезы. — Ваш дом был для меня теплым приютом. Я с такой радостью шла…
— Приятно слышать, — сдержанно ответила Ольга, хоть ей хотелось крикнуть: «Этого бы уж могла и не говорить!»
— Я только хотела объяснить Михайлу Андреевичу, как теперь мне горько осознавать… — Дашковская моргнула неестественно черными веками, а тогда почти все, преобладающее большинство…
— О, господи! — воскликнула Ольга. — Простите, это неделикатно, но… Вы только не гневайтесь! Овца тоже тащится за всеми, хотя видит, что отара погружается в болото. Прошу прощения, я побежала… Михайло ждет. Всего доброго.
— Всего доброго, — тяжело вздохнула Дашковская.
Она увидела мужа еще издали. Сахновский стоял возле дома под пожелтевшим каштаном и, разглядывая что-то на земле, делал странные движения рукой, словно отталкивал кого-то.
Ольга испуганно рванулась вперед, но от внезапной слабости с трудом передвигала ноги.
Когда Сахновский обернулся, стайка воробьев вспорхнула на дерево.
— Воробьев подкармливаю, — сказал он, и, приглядевшись к ее побледневшему лицу, встревоженно спросил: — Что случилось? Почему ты такая?
— Устала, Михо…
— Почему задержалась?
— Понимаешь, пристала одна. Бабья исповедь… Наговорила семь мешков гречаной шерсти…
Сахновский усмехнулся.
— Чего-чего, а гречаной шерсти хватает. Это не дефицит.