— Какие ж у вас секреты? — пожал плечами Федор.
Рогачук покачал головой.
— Ты хоть и в мирное время служил, а должен знать: есть военная тайна. Факт?
— Это-то я знаю…
— А раз знаешь, то не спрашивай, — и посмотрел строго на озадаченного Федора. — Значит, такое дело, Федор. Коли уж ты остаешься за командира, то соберешь всех, у кого есть оружие, и в случае… кх-кх… известного факта, устроишь салют разведчику. Вон там! — и показал рукой на дальний холм, где белела кладбищенская ограда.
— Какому разведчику?
— Степану Рогачуку.
— Да вы что, дядя Степан, — Федор растерянно потупился и с трудом выдавил из себя: — Рано об этом, дядя Степан.
— В самый раз. Договорились?
— Это уж… — Федор не знал что и сказать. — Какое распоряжение будет.
— А оно, считай, уже есть! — Рогачук крепко хлопнул Федора по плечу. — Ты в армии что на погонах имел?
— Младший сержант.
— А я старший сержант. Слышишь? Старший! Так что выполняй… — Рогачук поднялся и опять по-хозяйски осмотрел небо. — А погода фактически будет. Как раз для свеклы.
5
День уже клонился к закату. Пора и домой, подумал Рогачук и заторопился, вспомнив, что в последнее время Горпина не находит себе места, когда остается одна на хозяйстве. Что-то ее беспокоит, что-то тревожит. Испуганными глазами встречает его — и молчит.
Многое понял в жизни Рогачук, а одного постичь не мог: откуда в женской душе просыпается ощущение тревоги именно тогда, когда повеет бедой?
Вспомнилось ему, что так было и перед войной. Сыну тогда год сровнялся. Стал подниматься на ножки, ступит шажок, другой — и опять на четвереньки как медвежонок. Смеху и радости полная хата. А Горпина проснется ночью слезами умытая. «Чего ты? Чего?» — «Сама не знаю…» Никто не знал. Узнали через неделю — двадцать второго июня.
— Где тебя целый день носит? — жалобно проговорила Горпина. Стоит, прижав руки к груди, беспомощная как ребенок.
— Дела, дела, — пробурчал Рогачук.
— А травы кроликам накосить, так это уж и не дело? На меня все заботы?
— Привыкай, баба, привыкай.
— К чему это я должна привыкать? — насторожилась Горпина и вперилась в него цепким взглядом, а в глубине испуг.
Рогачук отвел глаза от этого взгляда, растревожившего ему душу, и, будто о чем-то будничном, привычном, сказал:
— Может, в штаб вызовут.
— В какой штаб? — и все заглядывает в глаза, допытывается.
Спрятался за широкой улыбкой.
— Военная тайна.
— Та-а-кое скажешь, — махнула рукой Горпина. — Садись, борща лучше похлебай, пока горячий.
— А ты?
— Я поела. Тебя разве дождешься? Где ты пропадаешь?
Ел, смакуя горячий борщ, и смотрел на жену так, как она смотрела на него утром. Будто впервые разглядел седину и морщинки. Какое лицо посекли, изрубили годы! Другие бабы на старости лет расплылись как квашни. И спереди и сзади. Его же Горпина как была смолоду, так и осталась худощавой и стройной. Только куда-то подевалась прежняя сила и вишневый румянец на щеках. Его взгляд остановился на тонких, желтовато-прозрачных руках жены, устало скрестившихся на груди. И не один, а сто осколков впились в сердце.
«Обо всем подумал старший сержант, а о Горпине?..»
А что тут придумаешь? Как ни крути, а придется бабе привыкать. К сыну не поедет, какая там жизнь, если вокруг и день и ночь грохочет, а под ногами не земля, а холодный асфальт? К дочке, хоть и близко, тоже не манится. Каково с зятем из-за каждой чарки ругаться? Выходит, одно: привыкать.
Будто издали до него долетело: «Кролики, кролики…»
Ага, кролики! Как из ледяной воды, вынырнул Рогачук из своих горьких дум. Ага, травы кроликам.
Взял в сенях косу, схватил два мешка и бросил на тележку. Тележка поскрипывает, нужно хотя бы маслом колеса смазать. При царе Горохе дегтем смазывали. Так то была при царе Горохе, теперь-то где деготь достанешь?
Направился к пригорку, на который днем Андрону оказывал. Там, возле кладбищенской ограды, трава — по колено.
Горпина серпом жнет в низинке, по-над речкой, но косой веселее, хоть и не размахнешься, как бывало. И коса не та. Если взаправду, то не коса, а полкосы — сузилась как-то и укоротилась. Сколько лет по ней оселок ходит? Стерлось железо, и брусок истончился, ничего в руке не весит.
Коса посвистывает: вжик, вжик. Хорошая травка, сок так и брызжет. Пахнет так, что хоть сам жуй душистую благодать. А ну-ка еще немного. Коса прошлась несколько раз, потом вдруг неловко вырвалась из рук — и будто острием вонзилась в грудь. Рогачук остановился, однако хватило силы не упасть — сел на землю, неслышно прошептал посиневшими губами: «Подожди, подожди!» Красные колеса, как крылья ветряной мельницы, закружились перед глазами, а хаты взметнулись вверх и поплыли в седом тумане.