Бывают минуты, когда хочется помолчать. Когда прислушиваешься: еще мгновение — и донесутся голоса из давно минувших лет. Становится тревожно: а различишь ли за голосами такие знакомые когда-то лица? Сквозь туман. Или, может, дымовую завесу?
Жизнь беспощадно расколота на «тогда» и «теперь».
Но попробуй помолчать и что-то разглядеть в прошлом, когда неугомонное семилетнее существо по имени Оля каждую минуту подбегает к тебе с книжкой в руках и спрашивает:
— Бабушка, может, эту?
— Ладно, давай эту.
— Нет, — решает Оля, мчится к полке и хватает другую книжку. — Лучше про Котигорошка!
— Котигорошек так Котигорошек.
Но и Котигорошек возвращается на полку, и Бармалей, и зайцы с медведями, за ними и ученый кот. Притащились в своих обложках Баба Яга и серый Волк.
Оля садится на стульчик у бабушкиных ног и умоляюще смотрит на нее:
— Хочу сказку про Ковтуна.
— Опять? Ты же ее сто раз слышала.
— Ну и что? Это самая интересная сказка.
Лидия Борисовна качает головой:
— Оля, это на самом деле было.
— Все сказки на самом деле были, — убежденно произносит первоклассница.
И не поспоришь.
Лицо поднято вверх, в больших глазах — внимание.
— Ну тогда слушай… Однажды привезли в госпиталь тяжелораненых. Среди них был и солдат Ковтун.
— Танкист, — поправляет Оля.
— Ну да, танкист.
— А как его звали? — уже не в первый раз спрашивает Оля.
— Забыла. Все его звали — Ковтун.
— Как же ты могла забыть?
— Ох, деточка, их было много.
— Но ведь Ковтун был один!
Лидия Борисовна молча соглашается. Верно, Ковтун был один.
— Обожженные руки. Иссеченные осколками ноги. И неподвижные, потому что один осколок попал в хребет. Вот здесь…
— Как же его привезли?
(Правда, как? Их привозили сотнями. Порой полуживых, и здесь надо было сразу же распознать тех, кто на последней грани. Одни стонали, кое-кто кричал… Но беги прежде всего к тому, кто молчит. Это здесь смертельная угроза. Вывести из шокового состояния, не дать оборваться тоненькой ниточке… Скорее, скорее: дорога каждая минута! Вот так она кинулась и к Ковтуну.)
— Как привезли? — переспросила Лидия Борисовна. — На машинах возили. А в палаты — на носилках. Там чистили раны, перевязывали. А Ковтуну еще и гипс наложили на поясницу и на ноги. Лежал закованный.
— Очень ему больно было?
— Очень. Но терпел. На другой день есть попросил. Стою возле кровати, у него кровать высокая была, и кормлю с ложки…
— Как маленького? — удивляется Оля.
— Как маленького, — вздыхает Лидия Борисовна. — Ведь руки у него от мизинцев до самых плеч бинтами замотаны. Но в глазах уже живые искорки. Это после того, как ему перелили мою кровь.
— Кровь? — в Ольгиных глазах испуг и удивление. — Твою кровь?
— Этим лечат, Оля. Много раз я свою кровь отдавала.
— Ковтуну?
— Ему целых восемь раз. И другим. Это делается так: вот видишь вены? Отсюда через тоненькую трубочку переливают раненому. И сразу же ему легче становится… «Теперь Ковтун, — говорила ему, — у нас одна кровь, и ты — мой брат. Поправишься и станешь, как я, чернявый. И не сероглазый будешь, а черноглазый». Молчит, молчит, а потом: «Не хочу!» — «Почему?» — «Мама не узнает». — «Узнает!» — смеюсь.
— Как же ты могла смеяться? Там раненые, им больно.
— Не знаю… Хохотуньей была на весь госпиталь. Все мы, медсестры, молоденькие были. Выпадет свободная минута — смеемся. Однажды вошел в палату начальник госпиталя. Рассердился ужасно: «Смеетесь в палате тяжелораненых?! Как вам не стыдно, ефрейтор?» Стою смирно, руки по швам: «Виновата… Есть не смеяться, товарищ майор!» А он с удивлением смотрит: отчего это мои раненые усмехаются? Прошло несколько дней, зовут к начальнику. Ох, думаю, опять мне влетит… А он: «Благодарю вас, ефрейтор Лида! Ваши раненые выздоравливают быстрее, чем другие. Смейтесь на здоровье…» А я ему: «Есть смеяться, товарищ майор!..» Потом напомнил: «Сегодня отправляем часть раненых в тыл. Смотрите, чтоб был порядок».
(Ковтуна отправлять нельзя было. Нетранспортабелен. А с другими сколько я намучилась! Машин мало. Дороги — кошмар. Шоферы вконец усталые, сердитые. Те из медсестер, что пробивнее, криком берут, чтоб их раненых первыми клали в машины. А я подойду и несмело: «Пожалуйста, пожалуйста…». Махнут рукой: «Да иди ты со своим «пожалуйста»!..» Я — в слезы. А на плаксу тем более не обращают внимания. Девчата учат меня: «Не деликатничай, крой их, да покрепче. Вот так!» Я краснею… Но когда увидела, что моим раненым опять вот-вот не хватит места, бросилась к одному, схватила за петельки и выпалила: «Будьте любезны… так-перетак!» Шоферы покатились со смеху и сразу же — к моим раненым. С того дня, как только приедут, кричат: «А где та черноглазая, что «будьте любезны»?..»).