Лукашенко неловко пожал сухую ладонь и выбежал. Воцарилось молчание. Долгое и неприятное. Моторнюк заерзал на стуле.
— Видели?
— Прекратите! — оборвал Нечай.
Тот обиженно дернул головой. Но умолк.
— Ловко вели допрос, — минуту спустя и уже другим тоном сказал Нечай. — Видно, есть опыт… Кхе-е. — Он кашлянул, прочищая горло. — В каких частях служили, интересно знать?
— В разных. А что?
— Ничего. Ловко вели допрос.
— При чем тут… — дернулся Моторнюк. — Какой допрос? В порядке общественной нагрузки. Да, да! Здоровья своего не жалеешь, а они… — Он на миг запнулся под жестким взглядом Нечая, но тут же продолжил, тяжело дыша: — Служил! И хорошо служил, да, да! Спросите там, где надо. Из своей головы не выдумывал. Делал то, что приказывали. И, если хотите знать, порядку было больше, да, да! Такие вот не распускали свой язык. Служил. Делал, что приказывали…
— Но инициативу тоже проявляли? — холодно спросил Нечай.
— На что вы намекаете? — захрипел, пригнув голову, Моторнюк. — Кто вам позволил?! А вы знаете, что я мальчишкой, молоко на губах, за черными, за зелеными гонял? Меня бандиты рубили — недорубили… Меня…
— Знаете, полковник, — не глядя на Моторнюка, бесцветным голосом сказал Нечай, — я много думал об этом. Мог черт знает сколько времени думать… Так вот. И меня недорубили. Еще на деникинском… Я обо всем этом много думал. Может быть, было б лучше, если б сабля свистнула глубже. Это я о себе. А вам не приходило на ум нечто подобное?
На потемневшем лице Моторнюка отразились мучительные и бесплодные усилия мозга. Оторопевший взгляд уставился в Нечая. Незнакомая ему раньше тревога, странное смятение охватили его. Он испуганно прислушивался к самому себе: что это?
— Не понимаете? — спросил Нечай.
Безмерное удивление залило расширенные зрачки Моторнюка. Он почему-то поднял руку и встал:
— Кто вам позволил? Что это за разговорчики?
И вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Корж, который, не отрываясь, смотрел на Нечая, зашевелился и глубоко вдохнул воздух.
— Гм… «Разговорчики». Знакомое словцо! — Нечай потер длинными желтыми пальцами висок. — Гм… А чего мы сидим? Торжественное заседание закончилось.
— Это правда. Закончилось. — Тяжело опираясь на палку, Корж поднялся. В этот момент острая боль пронзила ногу, ударила в мозг. Переждать, не шевелиться — приказал он себе.
— Пуля? Осколок? — кивнул на палку Нечай.
— Осколок. Даже три… — Боль понемногу отступала. Корж осторожно шевельнул ногой. — Скажите, пожалуйста, Кузьма Петрович, — неожиданно для самого себя спросил он. — Вы знали комбрига Шмидта?
Нечай, который тоже поднялся и закуривал папиросу, ответил не сразу.
— Комбрига Шмидта? Он был моим другом. — Нечай вопросительно взглянул на Коржа.
— Я прибыл зеленым лейтенантиком в танковую бригаду, которой он командовал в тридцать шестом, — сказал Корж. — Всего полгода с ним служил…
Он замолчал. Ему показалось, что Нечай хочет что-то сказать. Но тот молчал. Папироска погасла. Он снова прикурил ее. Потом резко сказал:
— Пора домой! — и двинулся к двери.
За ним, сжав зубы, шел Корж. И с каждым шагом от ступни больной ноги и до висков его пронизывала длинная раскаленная игла.
5
— Опять ты пришел какой-то… растревоженный… — Коржиха посмотрела на мужа. — Что случилось?
— Ничего.
Все. Расспросы ни к чему. Сам скажет. Не сегодня. Может, и не завтра. Скажет. Такое уже бывало. «Ничего». Это значит, что внутри у него все клокочет. Должно перекипеть.
А пока что пить чай молча. А еще лучше — сделать вид, что ничего не случилось, рассказать о новых соседях, о кулинарном магазине. Очень хороший магазин открыли за углом. Ты не заметил? Ходишь этой улицей и не видишь?
Она прекрасно знает, что он не слушает. Но знает и то, что мягкий, спокойный голос действует словно теплый июльский дождик. Хочется подставить лицо. Хочется слизывать с пересохших губ душистые капельки.
Ночью он не спит. Рука его осторожно шарит — ищет что-то на столике. Валидол? Коржиха все слышит. Но молчит. Не отзывается. А то он еще больше разнервничается. Будет упрекать себя, что разбудил ее. Надо подождать. Так лучше… Она дышит ровно, сонно. Надо подождать. Скажет. Завтра. Послезавтра. А может, и через неделю. Скорей бы! Она знает, сколько терзаний доставляет ему это молчаливое кипенье. Вздохнула вдруг и притаилась. Почувствовала, что он прислушивается. Опять стала дышать ровно, сонно. «Ой, глупенький мой, я все-таки хитрее тебя…»