Спустилась ночь. Одарич видел уже лишь смутный силуэт Ковалихи. Ему вдруг подумалось, что не она это рассказывает, а хата, старая-престарая хата, или, может быть, засохшие пеньки, то один, то другой, говорят обо всем, что тут творилось. Ему даже показалось, что и голоса у пеньков разные. У одного глухой, сдавленный. А у того, что ближе, как будто посильнее, но пронзительно скрипучий.
— Заговорила я вас, а уже и ночь, — сказала Ковалиха. — Ложитесь, отдыхайте.
Следом за старухой Одарич пошел в дом.
Тусклая, под самым потолком, лампочка осветила простую сельскую хату. Темная лавка под окнами. Железная кровать, на ней горка подушек. Стол, табуретки, полки для посуды. А на стене рушник с красными петухами над пожелтевшими фотографиями под стеклом, в старенькой рамке.
— Вы же не старый будто, а косточки, слышу, скрипят.
— Скрипят, — вздохнул Одарич, который стоял, опираясь на суковатую палку.
— У меня уже и скрипят, и трещат, — сказала Ковалиха. — Каждая косточка на свой голос… Ложитесь, отдыхайте.
— А вы как? — Одарич огляделся вокруг.
— У меня свой закуток, — Ковалиха показала рукой боковую дверь, — а тут для людей.
— Спасибо.
Ковалиха вышла. Потом заглянула опять.
— Еще не спите? Молочка кислого принес Василь. Холодненькое, из погреба.
В одной руке она держала горшочек, в другой — стакан. Так и остановилась посреди хаты, увидев металлический протез с черным ботинком, лежавший на табуретке. Губы у нее задрожали. Поставив на край стола свою ношу, Ковалиха вышла.
Одарич долго не мог уснуть. Из глубины памяти выплыли две строчки, словно два листка, оторвавшихся от дерева, и он все терзался, вспоминая, чьи они. Чтоб подстегнуть память, он медленно, слово за словом, повторял эти строчки, надеясь, что они потянут за собой последующие или напомнят предыдущие. Но напрасно. Строки стояли сиротливо. Ничего больше, только две строки:
Может быть, это и не стихотворение? Может быть, стены старой хатенки услышали эти слова от кого-то из тех, кто здесь ночевал?
Одарич любил деревенские утра. С розовым дымком над хатами. С перезвоном детских голосов. С заботливым кудахтаньем клушек, вокруг которых суетятся пискливые цыплята. С желтопушистой цепочкой гусят, что следом за гусыней степенно бредут к речке.
В такое утро с голубого небесного свода сеется вокруг прозрачно-синее — динь-динь-динь.
«Это у меня, верно, в ушах звенит», — подумал Одарич.
— Доброго утра, — услышал он голос Ковалихи.
Она стояла между яблонями, наставив ладонь козырьком над глазами.
— Доброе утро. Оно и правда доброе.
— Идемте. Уже горяченькая картошка поспела.
— Не дадим ей остынуть.
Первое, что Одарич увидел, пройдя мимо ветвистых яблонь, были два стройных тополька перед дверью голубой веранды. Вспышками зеленого огня они рвались ввысь, вершинами достигая крыши.
Веселый кудлатый песик подкатился под ноги Одарича, захлебываясь тонким лаем. Он казался игрушечным со своим смешным задором. С веранды выбежал маленький Василько и, смущенно, исподлобья поглядывая на Одарича, схватил щенка на руки и понес в сарай.
— Заходите, заходите, — радушно приглашала статная чернявая молодая женщина. Протянула руку и назвалась: — Валентина. А можно и Валя.
Из комнаты вышел Коваль, побритый, в белой рубашке.
— Как спалось?
— Чудесно. Доброго утра вам в доме.
— Да пока еще только веранда, — улыбнулся Коваль.
Ковалиха внимательно оглядывала стол, на котором в большой миске дымилась картошка, а на плоских тарелках жирно блестело нарезанное ломтиками сало, высились горки яиц, творога, редиски и лука, пахучего свежего хлеба.
— Может, чарку? — спросил Коваль. — Для аппетита?