— Спасибо. С утра не идет.
— И у меня тоже с утра не идет.
— А я кашу не буду есть! — крикнул мальчик. — Я картошечку со сметаной.
— Вот еще! — нахмурился Коваль. — Не есть каши — ай-яй-яй! Да я на тебя рассержусь на целый день.
— Слышишь? — строго погрозила пальцем девочка, сидевшая рядом.
— Берите же сметану к картошке, — потчевала хозяйка. — Творог свеженький.
— Благодарю. Всего отведаю.
Одарича окутало теплом семейного уюта. И взрослые, и дети ели неторопливо, истово, с уважением к каждой крошке хлеба, как это исстари ведется в работящих семьях.
Коваль, решив, очевидно, что наступил подходящий момент, повернул к Одаричу загорелое энергичное лицо и сказал:
— Хочу вас спросить, товарищ…
— Пожалуйста.
— Да дай же человеку спокойно поесть, — подняла голову Валентина.
Упрямая морщинка еще глубже прорезала крутой лоб Коваля.
— Вот интересует меня такой вопрос…
Сколько раз во время своих поездок слышал Одарич это «интересует меня», касающееся и будничных забот, и наболевших общих дел. Все того же злополучного шифера, резины или запчастей, которые у всех уже в печенках сидят, того же хлеба, который мешками везут из города и скармливают поросятам, или опять-таки молодежи — завтрашнего хозяина земли.
— Скажите, пожалуйста, — заговорил Коваль, — вы, верно, много поездили, повидали… Читали много. Так скажите: когда наступит такое время на земле, что люди будут жить без вранья, без малых и больших уловок?
— Василь! — покачала головой Валентина.
— А что тут такого? — возмутился Коваль. — Уже и этого спросить нельзя?
— Можно. И нужно! — твердо проговорил Одарич, — Обо всем, что волнует человека, он имеет право спрашивать. Да вот ответить на ваш вопрос не легко. Когда? И я об этом думаю-думаю. Но сроки — вещь очень сложная. Не один пророк ошибался в сроках.
— А наступит?
Ковалиха остановила взгляд на Одариче, тревожно прислушиваясь.
— Непременно! Слишком много крови за это пролито.
Ковалиха с облегчением вздохнула, губы ее сомкнулись.
— И я так говорю, — кивнул головой Коваль. Глаза его потемнели, даже блеснули гневом. — Для чего живем? Есть, пить? Знаю: надо. Надо, чтоб из-за харчей не болела у человека голова. Надо, чтоб не старая хата со слепыми оконцами, а настоящий дом. И мотоцикл, и телевизор. И чтоб каждый мог хорошо одеться. Так разве только ради этого добра стоит жить? Разве мой дом, мой двор — это уже весь мир? Чем дышать в таком куцем мире? Гляньте — иной жилы из себя тянет, так и шарит вокруг глазами, а в голове одно: «Сколько я тут ухвачу?» Всего, кажется, добился, а спросите у него: «Зачем гребешь? Да ты и так уже салом сочишься» — он и тут ложью укроется. Не себе, мол, детям. Чтоб детей в люди вывести. Да какие же из них люди выйдут, когда они сызмалу слышат дома ложь? Когда одно напоказ, а меж собой другое? Когда детям подмигивают, подсказывают. И все юлят, и все юлят. А колесики в одну только сторону вертятся: себе, себе, себе… Уже есть у нас примеры, что из таких деток вырастает.
— Василь! — снова покачала головой Валентина и укоризненно посмотрела на него. — Мало у тебя было неприятностей из-за таких разговоров?
— Какие ж разговоры! — поморщился Коваль и даже кулаком пристукнул.
Маленький Василько вдруг заплакал.
— Тата сердится… Целый день… Я же всю кашу съел.
Девочка фыркнула и закрыла рот ладонью. Коваль улыбнулся. А бабка погладила малыша по голове и что-то неслышно проговорила.
— Скажите, — обратилась к Одаричу Валентина, — зачем это ему нужно? С людьми заводиться? Там кипит, придет домой — кипит.
— А ты б хотела, чтоб как сонный карп в садке? — Как бы ожидая ответа, Коваль помолчал и заговорил снова: — Я и у нашего председателя спрашивал: «Что нужно, чтоб наше «будет» скорей пришло?» У него один ответ: «Работа, еще больше работы!» А что за этим? Что над этим? Сидим у него в кабинете, председатель в окно смотрит. Увидел Ивана Лободу, шофера, улыбается: «А-а, говорит, триста тысяч тонно-километров…» Увидел Марию Ткач: «А-а, пять тысяч литров молока…» А я ему: «Это у коров, которых она доит, пять тысяч литров молока, а не у Марии».
— Вы слышите… — начала Валентина, но не выдержала серьезного тона, рассмеялась.
— Хороши смешки. Смотрит на человека, а видит литры, тонны, проценты. Детей, как поросят, на десятки и на сотни считает. В яслях — пятьдесят, в детсадике — полторы сотни. Перемножил — и опять-таки: литры молока, центнеры хлеба. Ну вот, вспомнил центнеры… — Коваль умолк, видно, заколебался, но все же сказал: — Тут у нас неприятная история вышла…