— Василь!
— Что «Василь»! Воды в рот набрать?
Слова душили его, он выталкивал их из себя, бросал отрывистые и путаные фразы, связи между которыми Одарич сперва никак не мог уловить. Рейсы, центнеры, рейсы, центнеры. Шофер Гавриленко. Учетчица Нинка. И снова Нинка с ее отчаянным воплем: «Если не верите — утоплюсь!..» Рейсы, центнеры, а куда же девались два центнера пшеницы? Куда? Куда? Усохли? Развеялись по ветру? Говори, Гавриленко, не отворачивайся. Здесь люди, которые нас сызмалу знают. Не центнеров жаль, тебя, Гавриленко, жалко. Центнеры вырастут, а совесть? Не прячь глаза, на Нинку погляди. Это же у нее первая после школы работа, а ты ей в душу наплевал. А твоей старшенькой сколько? Тоне, спрашиваю, сколько? Уже пятнадцать? А если и она через два года учетчицей станет? Ей тоже за два центнера топиться?
Одарич слушал Коваля, мысленно отзываясь на каждое его слово. А в то же время перед его внутренним взором проходило другое, далекое и от собственных мыслей, и от рассказа Коваля. Видел молодую женщину, истерзанную печалью, тревогой, ожиданием, прижавшуюся щекой к деревцу возле хаты; видел солдата, который уже после войны умирал от ран и, умирая, срубил тополя: видел пеньки, оставшиеся черной памятью. А еще видел онемевшего мальчика, которому фашист запихивал в рот комок земли. Видения возникали, таяли и снова вставали, а живым звеном, соединявшим их, была старая женщина, что сидела у стола, слушала, а может, и не слушала внука.
Время от времени Одарич кивал головой, изредка вставлял два-три слова. Понимал, что Ковалю не нужны скороспелые советы или поспешное согласие с тем, что он говорит. Коваль рассуждал и раздумывал вслух, чего-то доискивался своим умом.
Валентина показала глазами на малыша: как слушает!
Широко раскрытые, как у отца, серые глаза. Сморщенный носик с круглыми дырочками. Язык подпирает верхнюю губу.
— Понял? — сдвинув брови, спросил Коваль.
Малыш вслед за отцом шевельнул бровями.
— Понял… Я всю кашу съел.
— То-то и оно!
— То-то и оно! — это уже Валентина. — Пришел вчера из правления — весь дергается. Говорю ему: «Что, тебе больше всех надо? Вон председатель и то…»
— Что председатель? — перебил Коваль. — Он на Гавриленко смотрит, а говорит про тонно-километры. У Гавриленко, видите ли, тоже громкие и красивые тонно-километры. А чем человек дышит?
Валентина снова обратилась к Одаричу:
— Кипит… Ох неугомонная душа!
И не понять было, что сильнее звучит в ее голосе — укор или гордость.
— Василь, ты дома? — донеслось с улицы.
Коваль удивленно поднял голову. Валентина испуганно глянула на него и прошептала:
— Гавриленко.
— Да дома… Куда ж я денусь?
В дверях веранды возник широкоплечий мужчина. На его усатом загорелом лице застыла независимая и, как показалось Одаричу, нагловатая усмешка.
— Доброго утра… А у тебя гости! — уже тихо проговорил Гавриленко, и стало видно, что деланная улыбка не может скрыть его растерянности.
— Садись. Тоже гостем будешь, — сказал Коваль.
— Некогда, забежал на минутку… — Гавриленко отступил на шаг. — Хотел два слова… Да пускай в другой раз.
Теперь уже и следа не осталось от его улыбки.
Коваль вскочил.
— Идем. Два слова всегда дороже, чем миллион слов.
Они отошли к калитке, и оттуда долетел бубнящий голос Гавриленко и изредка спокойное: «Пойми… Пойми…» — Коваля.
— А-а, «пойми»… — прошептала Валентина. — Вчера чуть не с кулаками на Василя кидался. А теперь что?
Она то и дело поглядывала в ту сторону, где стояли мужчины, и прислушивалась. Одарич невольно заразился ее тревогой.
Голос Гавриленко становился все громче. Верно, забыл, что рядом посторонний человек, а может быть, его уже не волновало то, что кроме Коваля еще кто-то услышит.
— А что, что я скажу детям?
— Слышите? — Валентина наклонилась к Одаричу. — Дошло-таки, в чем самая тяжкая кара.
— По селу поползло. Не скроешь… — Голос Гавриленко сорвался.
— Так, как и мне, выложи всю правду, — сказал Коваль, — Они поймут. А станешь врать — пропащий ты человек.
Замолчали.
— Пошел я… — махнул рукой Гавриленко.
— В мастерскую?
— Да, в мастерскую. Второй день с проклятым мотором мучаемся. Тьфу!
— Подожди. Пойдем вместе.
Коваль решительно направился к веранде.
— Вы еще у нас побудете? — спросил Одарича. — Я тут схожу…
— Куда? — чуть не плача, крикнула Валентина. — Ведь выходной…
— Надо помочь.