— Кто ломает, а ты чини. Да еще в выходной.
— Валя! — нахмурился Коваль и опять обратился к Одаричу: — Вечером еще побеседуем.
— К сожалению… Сейчас я в библиотеку, а к вечеру должен быть в Михайловке.
— Вот тебе и раз! — нахмурился Коваль. — Так я погодя в библиотеку… Я скоренько.
— А рубашка? Для моторов я стирала, что ли? — Валентина уже готова была заплакать.
— Вот еще! — передернул плечами Коваль, но пошел в комнату переодеться. Через минуту появился в ношеной, когда-то, верно, синей, рубашке.
Еще слышны были его шаги, а Валентина в полный голос стала жаловаться:
— Есть механик, есть завмастерской, а все к нему: «Василь поможет… Василь знает…» Был ли хоть один выходной, чтоб не измазался там, в мастерской? Только и слышишь: «Схожу на часок…».
Скрипнула калитка.
— К вам… Ганна Ивановна.
Низенькая, полная, круглолицая женщина вкатилась на веранду и зачастила:
— Как спалось? Что снилось? Уже позавтракали? Можно и за дело? А Василь Сергеевич уже ушел? Это наш активный читатель…
— Активный… — вздохнула Валентина. — Больше некуда. Днем на работе, ночью с книжкой.
— Ой, Валентина, — пропела Ганна Ивановна, — кому-кому, а вам на мужа грех жаловаться.
Одарич встал.
— Спасибо за гостеприимство. За внимание.
— Портфелю не забудьте, — напомнила Ковалиха, все время так и просидевшая молча.
Одарич на миг задержался у тополей, коснулся рукой шероховатой коры и направился вслед за Ковалихой к старой хате.
Снова неведомо откуда подкатился под ноги забавный песик. Еще более сердитый. Василько с визгом прыгал вокруг него, ловил и тут же выпускал, пока оба не покатились по траве.
Ковалиха вынесла из хаты потертый, рыжий портфель. Одарич поблагодарил и пожелал ей доброго здоровья. Ясные глаза старухи смотрели прямо на него и в то же время оставались в том далеком вчера, с которым она, должно быть, никогда не разлучалась. Кивнула головой, что-то прошептала вслед, но Одарич уже не слышал.
Так она и стояла у крыльца, ведя нескончаемый разговор то ли сама с собой, то ли с пеньками, а может быть, с целым светом…
…Одарич несколько раз оглянулся.
Болела культя, как это бывает осенью к перемене погоды. Но сейчас было тепло, летнее солнце уже начинало припекать. И с чего б это ей, недострелянной ноге, как говорил Одарич, с чего бы ей болеть? Он шел, сильнее прихрамывая. А рядом семенила Ганна Ивановна и не умолкала ни на минуту. Жаловалась на бибколлектор, который и наполовину не выполняет заказов, а шлет по своему разумению книги, которых на полках и так по пять-шесть экземпляров. Жаловалась, что межбиблиотечный обмен идет из рук вон плохо, месяцами приходится ждать нужной книжки. Жаловалась на председателя колхоза, который обещал пять новых стеллажей, а где они?..
Говорила и говорила. Одарич уже не слушал. Думал о старой Ковалихе. Ее высохшие, запавшие губы беззвучно шевелились. Старался понять хоть часть того, что она хотела, должна была сказать всему свету.
Чем больше отдалялся, тем яснее видел ее, но почему-то не там, у понурой, подслеповатой хатенки, не возле пеньков, где попрощался с ней, а у молодых тополей, что зелеными факелами рвались в небо.
1975
Пер. А. Островского.
ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ЛИЦ
Еще наскоро завтракая, Бойчук заглянул в блокнот, где было записано четко несколько дел и фамилий, а за ними сразу же встали лица. Они обрели жизнь, замелькали, когда он сходил по лестнице. «Доброго утра… Доброго утра…» Торопливые приветствия, торопливые взгляды, мысли каждого уже в заботах рабочего дня.
Двадцать шагов через двор, и Бойчука подхватывает неудержимый уличный поток, несущийся к трамваю, троллейбусу. На остановках — скопища людей, на всех лицах одинаковое выражение нетерпеливого ожидания. Троллейбус подошел уже полный, однако Бойчук, которого подталкивали сзади, каким-то чудом оказался внутри. Стоял, крепко зажатый, в проходе, вглядывался в пассажиров и думал, что так же, как и он, все эти люди чего-то ждут. У каждого свое: дела, которые надо сделать сегодня.
На остановках никто не выходил. Переполненный троллейбус умудрился впустить в свое нутро еще нескольких запыхавшихся, раскрасневшихся, однако довольных людей, — едут!
Возле станции метро троллейбус изверг кучу пассажиров, и они — уже каждый отдельно — торопятся к дверям в метро, что машут точно крылья испуганных птиц. Каждый отдельно, под перемигиванье красных и зеленых огоньков, минует узкие проходы и, сделав еще несколько шагов, становится на эскалатор, где причудливо сливаются в одно движение и неподвижность. Люди, стоя на месте, несутся вниз и вверх. Перед глазами Бойчука на встречной ленте проплывало множество лиц — женских, мужских, молодых, старых. Сотни взглядов скользили по встречному эскалатору — мимо, мимо!..