А уж когда я в комнате оказался, все вообще пошло как по маслу: сначала с ноги его врубил, чтобы не до войны было, а потом «контрольку» дал — в голову — и, как говорится, сушите весла.
Ну, а тут уж и остальные наши кинулись в окна, в двери, набилась полная хата. Матерятся, сплевывают, разглядывая этого — на полу: здоровый, лысый, рожа зверская, как будто из ржавого железа ее резали, кто-то сигарету сует мне в зубы, кто-то спичку подносит, ф-фу-у, дело сделано, дура-смерть опять накололась. Слава тебе яйца, пронесло. Остальное здесь — дело ментов. А нам пора и домой.
Выходим на улицу. Глядь, уже и людишки полезли из всех щелей, загалдели, затараторили, бабы завыли, прямо к дому ментовский бобик подкатил, и они оттуда, как серые мыши, полезли гурьбой.
Не люблю их. Это ж они там прощелкают таблом с зэками со своими, а нам потом гоняйся за ними. Ни черта не умеют, даже «Макаровы» свои дурацкие как следует не держат, а туда же — крутые. Важные, наглые, хлебом не корми — дай пошугать и без того зашуганных бестолковых гражданских. Одно слово — менты. Ну, да ладно. Не мое это дело. А мое дело сейчас — приехать в роту, пожрать от пуза, драпу курнуть и расслабиться. Чтобы глупости всякие по ночам не снились. А то крыша у людей слабая, сорвать ее очень даже легко, а кто ж, кроме себя самого, ее побережет.
Мы — лоси. Весь корпус нас так называет — от комкора до последнего стройбатовского чухана с двадцать первого километра. Мы не для паршивых армейских будней с дурацкими построениями и левыми шмонами. Даже наряды у нас особые: не в столовой, не в парке, а в патруле или на губе. Мы — как военная жандармерия, вроде американских «Эм-Пи». И служба наша мне представляется всегда в виде одной и той же картины: мы — во всем блеске, при аксельбантах и беретах — идем строем мимо грязной чернушной мазуты, уныло копошащейся в дерьме своих повседневных обязанностей.
В наш десантно-штурмовой батальон не каждого берут. Это в линейные части набирают кого ни попадя — «Урод? Годен!». В ДШБ — особый отбор.
Даже когда в столовую на прием пищи идем — сразу видно и слышно, что ДШБ идет, а не какие-нибудь придурочные красно— или чернопогонники.
Мы все — здоровенные ребята за метр восемьдесят, голубые береты, тельники, короткие сапоги на шнуровке, и строем идем не как общевойсковая мазута, горохом не сыплем, слаженно, четко идем, как один человек.
Мы — лоси. Еще никогда в столовой с наших столов ни одного бачка не украли, мазута только друг у друга ворует, и уж если мы в наряд по гауптвахте заступаем, то губарям впору веревку с мылом готовить. Нас все боятся, и никто никогда с нами не связывается.
Мы — лоси. Все беглецы, нарушители, зэки — наши.
Мы гордимся, что мы — лоси. Любой обломится, если имеет дело с нами. И интересно наблюдать, как, завидев широченный, затянутый в тельник, торс и голубой берет, мигом съезжает с темы какой-нибудь бурый мазутчик. Они могут зацепляться только между собой. Мы круче их настолько, что сама возможность зацепиться с нами просто не приходит в их тупые бошки. Да и куда им!..
Мы гордимся своей службой. Одно дело — гнить мазутой, бестолково считая дни до дембеля, и совсем другое — тащить настоящую, «мужскую» службу. Да и что все эти придурки видели за два года, кроме своих вонючих казарм, драного парка и ненависти и презрения гражданских? А Мы — лоси — делаем настоящее дело.
И даже если кого-то из нас увозят домой в цинковой парадке, то все равно ведь он умер как лось, как мужик, в бою, а не загнулся, как какое-нибудь чмо, от побоев или болячек.
Спасибо папам с мамами, что родили и вырастили нас такими, какими нужно. Спасибо им, что мы настоящие мужчины, что мы — лоси.
После обеда делать было совершенно нечего. Я с полчаса тоскливо послонялся по казарме, выкурил сигаретку в умывальнике — не потому, что хотелось, а так, чтобы чем-нибудь заняться, по несколько раз заглядывал в каптерку, сушилку и бытовку. Нигде не нашлось ничего интересного. Только дневальные лениво наматывали круги вокруг тумбы, по расположению бродили с такими же мрачными физиономиями, как у меня, двое-трое дедушек, да у себя в каптерке на куче шинелей отгребался от малиновых чертиков обкуренный до полусмерти Каир.
И еще — духи. Они были повсюду. Они мыли туалет и наводили порядок в расположении. Они подметали вокруг казармы и драили лестницу. Заправка коек и наведение порядка в тумбочках — это тоже была их работа. Но если сам не являешься духом, то обычно их не замечаешь.
Ха, сказал это, и самому смешно стало. Я ведь духом-то перестал быть всего недели две назад, когда в часть прибыли свеженькие солобоны. А если брать по выслуге, я прослужил всего полгода. Но так себя поставил, что живу как дедушка, а значит, обращение «дух», «солобон», «молодой» — уже не ко мне.
Вообще-то, дело тут не в выслуге. И дедовские разговоры с духами, мол, первый год будете гнить, зато второй проживете как белые люди — все это брехня, нужная лишь затем, чтобы заморочить тупые духанские головы. Если правильно себя поставил, то все два года хорошо живешь, а если зачмырился, то и на четвертом полугодии не дедушка, а так — «дух со стажем». И это уже мрачно.
Вон один такой — грязный сгорбленный черт со здоровенными мослами и кривым носом, по кличке «Мамонт». Фамилия… не то чтобы не вспомнить, но напрячься надо. А так, если не напрягаться, чего уж проще — Мамонт и Мамонт. Десантник, блин. Уже полтора года на очках десантируется.
Живется Мамонту неплохо — на боевые выезды его не берут, в половину нарядов — что поопаснее — не ставят: поставь его — придурка, чмыря, труса — и потом точно кого-то из своих недосчитаешься. И не потому, что влепит очередь кому-нибудь в спину, хера ему, кишка мамонтовская тонка, а потому, что на слабого, на чмыря в опасном деле положиться нельзя: и своей задачи не выполнит, и других подставит.
Так что живется Мамонту неплохо. Безопасно. А то, что по морде ловит и на грязных работах всегда первый — так это уж духанская судьба такая. За все надо платить. Вот он и платит унижением за слабость, болью за то, что домой живым поедет и никакой зэк-рецидив ему пулю между глаз не вкатит.
Но таких уродов у нас — раз-два и обчелся. Мы не мазута.
Страшно и мерзко мне смотреть на таких, как он. Ты ж урод, ублюдок, да посмотри ты на себя в зеркало, на кого ты похож! Да пойди ты в умывалку, помойся, постирайся, приведи себя в порядок, зауважай себя. Потом дай в область клюва одному, второму, третьему, чтобы и другие тебя заува… Хотя нет, не надо. Оставайся таким, каков есть. А то как же без таких, — как ты? МЫ тем и хороши, что ВЫ есть. И если бы не было грязных и слабых, то не было бы наглаженных и наглых. Все были бы одинаковые, все бы по очереди выполняли грязные работы, все бы сами себе портянки стирали, все служили бы «как все». Ну, положим, я портянки себе еще сам в состоянии постирать, все же лучше, чем унижать кого-то, но быть таким, как все?.. Я не «все»! Я — крутой. Я — сильный. Я — НАСТОЯЩИЙ. Не знаю, как это лучше сказать, но у меня проба есть, понимаете? Я… Я… Блин, да я клевый! Крутой. Настоящий ядреный мужик, которого никто никогда не сломает. Не чета этим, гнилым.
Захотелось еще раз в этом убедиться, и я торопливо направился в бытовку. Вошел, встал перед зеркалом. Класс! Метр восемьдесят пять широких мужских костей и крепких мускулов. Крутые плечи. Длинные ноги. Я несколько раз хлопнул кулаком в ладонь. А ну-ка, пойди, схлестнись с таким, как я! Живо хлебало разворочу! Я ткнул «козой» в свое отражение в зеркале. Ты че, урод? Ты на кого дернулся, ублюдок? Че, зубы жмут или глаза мешают? Перед тобой не какой-нибудь чмошник, перед тобой самый что ни на есть Лось. С большой буквы.
Я внимательно вгляделся в свое лицо. Оно мне очень нравилось. Широкое, мужественное, по-мужски плотное лицо. Прищуренные серые глаза Русая челка до бровей. Тяжелая челюсть. Мужик. Боец. Я по-бульдожьи выдвинул челюсть вперед, придав лицу свирепое выражение. Клею, блин. Был бы телкой, писал бы кипятком от такого мужика.