Причем, знаете, именно ба-альшими такими буквами. Р-А-С-С-Л-Е-Д-У-Ю-Т. Серьезно так. Вдумчиво. Глубокомысленно. Мол, есть ли жизнь на Марсе? И тут уже не в жизни дело. Тем более, в жизни какого-то там паршивого солдатешки. Тут дело в принципе. «Преступник должен сидеть в тюрьме!.. Будет сидеть! Я сказал!..»
Никогда не забуду, как ротные офицеры строили нас по ночам и вели долгие разговоры насчет того, что, мол, кто старое помянет, тому губа, труба, куча неприятностей и, может быть, глаз вон, что мы должны уяснить следующее: ротный Обдолбыша не дрочил, а тот стрелял, находясь в драповом зависе, — и именно так отвечать на расспросы следователей. Придурки. Можно подумать, что базарить с нами на эту тему нельзя было днем! Обязательно ночью, да? Короче говоря, эти ночные построения продолжались до тех пор, пока однажды ночью группа неизвестных не накинула на ВРИО командира роты лейтенанта Майкова одеяло и не отдубасила его так, что бедолага ВРИО еле-еле доплелся потом до санчасти. После этого мы спали по ночам спокойно.
Его зовут лейтенант Иванов, и он — следователь особого отдела. Среднего роста, поджарый, с белобрысым пробором. Безгубый рот, полтора десятка угрей, окопавшихся по самые каски на его лице. Раздражение на шее от бритья. Запах стерильной чистоты. Весь этот лейтенант Иванов мягкий, липкий и негромкий. Такой, знаете, который — ты еще и оглянуться не успел, а он уже в твоей заднице, и притом без всякого мыла. А глаза добрые такие, ласковые, змеиные, как у Агеева в карауле по гауптвахте. И у нас тут вроде как допрос.
Я еще и войти в кабинет не успел, а од уже засуетился, защебетал:
— Проходите, товарищ солдат, добро пожаловать. Садитесь. Располагайтесь поудобнее. Чувствуйте себя как дома.
Э, нет уж, брат. С таким домом я лучше бездомным побуду. Но сажусь. В ногах правды нет.
— Как вас, простите, по имени?
— А… Андрей, — с трудом вспоминаю я. Слишком уж вояка этот непохож на наших казарменных матерщинников.
— Вот и отлично, — радуется чему-то он. Как-то так нездорово радуется…
Мы несколько секунд смотрим друг на друга. Одинаково честными глазами. Наконец он разлепляет свою говорилку.
— Надеюсь, вы понимаете, Андрей, почему вы здесь? Я киваю.
— Совершено тяжкое преступление, — сообщает с печалью в голосе он. — И наш долг — определить степень вины рядового Каманина. Надеюсь, вы мне в этом поможете.
Я снова киваю. Он растягивает в резиновой улыбке рот.
— Вот и отлично. Тогда расскажите, пожалуйста, как это все произошло.
Я рассказываю. Он слушает очень внимательно, хотя, я уверен на все сто, уже знает эту историю не хуже меня. Когда я замолкаю, он еще некоторое время прислушивается к чему-то, негромко барабаня пальцами по столу.
— Все, — говорю я.
— Я понял. А почему Каманин застрелил командира роты, как вы считаете?
— Потому что тот его дро… э-э… издевался над ним.
— Как?
— Ну-у… бил, гонял, обзывал…
— А почему? За что это так командир взъелся на своего подчиненного?
Блин, ну не буду же я сейчас объяснять этому кадру, которому это все до жопы, растаманские заморочки Обдолбыша, его психологию, его натуру. Все равно, натура подсудимого — не довод для суда. И я съезжаю на Мерина.
— Да дело тут не в Каманине, товарищ лейтенант. Дело в ротном. Он всегда относился к солдатам как к скотам, так всегда и говорил нам: мол, вы не люди, вы солдаты, скоты, быдло, пушечное мясо, он… ему было плевать на нужды, проблемы солдат… — я запнулся. Ну как объяснишь волку, что плохо кушать зайцев?
— Так. Он что, не разрешал роте ходить в столовую?
— Разрешал.
— Не выдавал солдатам шинели на зиму?
— Выдавал.
— Не пускал отличников боевой и политической подготовки в увольнение?
— Пускал.
— Значит, он был совершенно нормальным командиром. А в том, что он позволят себе лишнее в разговоре, криминала нет. Убивать за это жестоко, не правда ли?
— Да не за это… Он бил Каманина, понимаете? Смертным боем.
— А почему Каманин не доложил по команде?
Я пожимаю плечами.
— А потому что по субординации он должен был доложить о своих трудностях непосредственному командиру, то есть как раз ротному.
— Он мог пойти в политотдел…
— Ну да, а ротный бы отмазался тем, что Каманин — плохой солдат, нарушитель и лжец и специально наговаривает на своего командира, чтобы скрыть собственные недочеты по службе. И поверили бы не плохому солдату, а отличному офицеру, герою Афгана…
— Так.
— А потом ротный бы его вообще сгноил…
Пальцы лейтенанта снова забегали по столу.
— Так. То есть, если я вас правильно понял, Андрей, вы вообще считаете систему порочной и заведомо ошибочной?..
Я почувствовал паливо. Стоп. Залечь. Окопаться. Не гони лошадей, Тыднюк. Не время и не место.
— Никак нет! — вскочил я и замер по стойке «смирно».
— Нет, погодите. По-вашему выходит, что наша система дает простор для всяческих злоупотреблений, да?
В дисбат мне очень не хотелось.
— Никак нет, товарищ лейтенант!
Он молча смотрел на меня. У меня глаза устали следить за суетой его пальцев. И чего это он так ковырялками смыкает? Не иначе либо онанист, либо в детстве на фоно играл.
— Кажется, вы пытались убить Каманина тогда, после.
— Да.
— А почему?
— Он меня об этом попросил…
На его лице — подозрительное удивление.
— Так. А вот скажите, Андрей, лично вы одобряете ноступок рядового Каманина?
— В каком смысле?
— Ну, вы бы убили своего командира?
Мне очень хотелось убить этого лейтенанта Иванова. Причем немедленно.
— Э-э… вообще-то нет…
— Вообще-то? А в частности?
— Никак нет! — вытянулся я в струнку. Лейтенант снова отправил свои пальцы порезвиться на воле. Ты бы, козел, себе варежки алюминиевые завел, что ли… Разбарабанился тут, стукач херов…
— А как оценивает поступок Каманина рота? — наконец спросил он.
— Не знаю, товарищ лейтенант, — с готовностью ответил я. — Это надо у роты спрашивать.
— Так. Спросим, не беспокойтесь.
Он еще некоторое время изучающе смотрит на меня, потом вздыхает.
— Уровень вашей политической сознательности являет собой удручающее зрелище, Андрей…
Я сокрушенно опускаю голову.
— …И я, конечно, должен был бы направить вас на рассмотрение в парткомиссию…
Я со страхом жду продолжения.
— …Вы хотите, чтобы я сделал это?
Я мнусь, жмусь, мол, дядя, прости засранца, потом умоляюще гляжу на него.
— Не слышу?
— Никак нет… — бормочу я.
Он какое-то время размышляет о моей дальнейшей судьбе и голосом доброго дедушки Мазая щебечет:
— Ладно. Давайте сделаем так: я постараюсь забыть всю ту антисоветчину, которую сейчас от вас услышал, а вы…
— А я…
— А вы иногда в свободное от службы время будете захаживать сюда, ко мне, чтобы…
— Чтобы…
— Чтобы поделиться теми новостями, которые происходят в вашем подразделении… Вы понимаете: слухи, разговоры, сплетни… Договорились?
Блин, кем-кем себя мог представить, но стукачом?..
Я молча киваю, думая только о том, чтобы поскорее слинять отсюда.
Он снова резиново улыбается и подает мне исписанный лист бумаги и ручку.
— Вот и отлично. В таком случае дело за малым. Это — ваши показания. Ознакомьтесь, пожалуйста. Если все правильно — тогда подпишите.
Я подмахиваю, не читая. Все равно я знаю, что там написано. Потом отдаю честь, поворачиваюсь кругом и выхожу вон.