Он принёс сундук в свою пещеру и снова достал те фигурки. Точно зачарованный смотрел на них и
знал
, как те задвигаются.
Знал
, что это – девица, это – люди, что отдают её в дань чудовищу. На откуп ему, дабы не тиранило оно их земли. А это, -
знал
он, - само чудовище, что прилетело за ней, как за своей…
Невестой?
Откуда знал?
Глава I
Жили на земле люди, и не было у людей счастья. Вместо глаз у них были слёзы. Вместо сердца у них был ужас. Вместо неба у них была…гибель. И отдавали они небу самое дорогое, что было у них…
Над заснеженной зубчатой стеной лесной чащи медленно всходило солнце. Оно было таким же ярким, как и на закате, добротно поливая багрянцем и снег, и крепкие стены домов, и узенькие пустынные улицы. Даже не улицы – расстояния, что были меж убогими избами, сделанными лишь из соображения тепла и безопасности. Внешний вид никого не заботил, да и внутри, по правде сказать, у всех было темно из-за крошечных окон, грязно – из-за больших семей, ютившихся в домах, и сыро – из-за огромных пушистых сугробов, которые таяли, каждой весной становясь причиной потопов и дотошного капающего звука.
Большое поселение, окружённое лесом с одной стороны, и озером, из которого вытекала река – с другой, как будто вымерло. Прежде ещё до рассвета в морозном воздухе были слышны удары топоров, стрёкот корабельных снастей, брань или смех там, где ставили новую избу. Но вот уже месяц всё молчало. И все молчали. Надвигалось страшное время…То самое…
После восхода на улицах неохотно появлялись мужчины, исполнявшие свою привычную работу, но при этом не было видно ни одной женщины, девушки или девочки. Уже четвёртую неделю этот вязкий, замороженный зимнею стужей ужас, витал над поселением, выглядывая из крошечных окон изб огромными блестящими глазами, полными первобытного страха.
Таких глаз стало больше, когда после полудня, тринадцать дней назад, с плачем и воплем повели в сторону Ритуальных Столбов молодую девушку. Пока она упиралась, крича и стеная, за ней плелась рыдающая мать, не смевшая помешать двум дюжим молодцам, что тащили её к четырём старухам, ожидавшим около маленькой избушки у Столбов. Одетые в чёрное тряпьё, постоянно гремевшие оберегами, кольцами и камнями, которыми были унизаны их руки и шеи, эти жрицы придирчиво осмотрели плачущую и дали ответ: подойдёт. Ещё громче закричала девица, ещё горше заплакала старая мать, которой было велено возвращаться в свою избу и не перечить. После того дважды приводили девушек к избе жриц, и дважды эти чёрные вороны хрипели:
- Подойдут! Подойдут! – они потирали костлявые руки, вглядываясь в белые от страха лица и огромные голубые, как лёд, глаза. Все, как одна: красавицы. Белокожие, румяные, косы ниже пояса, а стать какая! Понемногу поселение начинало оживать. Первыми показались вдовы, старухи да замужние бабы. Им-то точно бояться нечего. Туда только невест забирают. А
невесты
должны быть
чистыми
. Робко высовывались из сеней маленькие девочки, принимавшиеся визжать, когда их вытаскивали на улицу гогочущие мальчишки. - Одна осталась, - кряхтела старая жрица. – Одна и только. И будет с нас муки на сей раз…
Но тяжело было сыскать последнюю Невесту: не годились многие. Эта – больно толста, другая – худа, у третьей – кожа не бела, а четвёртая и вовсе – не невеста уже! Чести не сберегла! Какой уж тут
Ритуал….
- Где ж сыскать последнюю-то, а? – старухи качали головами, мужики разводили руками, матери прятали дочерей: своих пригожих, разумных, работящих дочерей, которых не хотели отдавать Ему…. - Пусть судьба её сама выберет, - решили чёрные жрицы. – Чьи следы поутру на снегу отыщутся, и коли окажется это девица на выданье – быть ей Невестой. А остальным про то – ни слова. Не будем искать: сама она к нам выйдет….
***
Над заснеженной зубчатой стеной лесной чащи медленно всходило солнце. Оно было таким же красным, как и на закате: словно кровь в облаках пролилась. Недобрый знак… - Дурость какая! Вчера притащила четыре ведра! Хоть выливай на пол да прямо тут полощись! Мало тебе что ли?! - А не твоё дело! Чем на печи дрыхнуть – встань да ещё принеси! И так толку от тебя никакого! Бесприданница! Даром, что учёная, а всё одно – бестолочь! До двадцати годов дожить – и в девках засидеться!! – красная от злости, с лоснящимся лицом и круглыми щеками, похожими на два яблока, бранилась младшая сестра на сонную Раду пуще обыкновенного. - То-то ты не засиделась! Уже не знаем, куда детей твоих девать! Скоро самим места не останется! - У тебя не спросила! Вот вернётся сегодня из города отец: я тебя, касатушку, как есть ему выдам! Всё расскажу! Как по лесам шляешься! Как буквари свои чёрные таскаешь: в дом несчастье приносишь! - Попробуй только! Я тебя тогда…Я тебя тогда…. – долговязая, но худая – Рада наклоняла голову, чтобы взглянуть в лицо старшей сестре, но при своей болезненной худобе и бледности выглядела куда слабей неё: будто тонкая берёзка подле здоровенного дуба. Она никогда не могла ответить ей ни в драке, ни в склоках. - Ага. Что, нечего сказать-то тебе?! Вот и удавись на косе своей! Ой, да что там за коса-то… - толстуха подбоченилась, залившись подпрыгивающим смехом, перебудившим не только их – соседнюю избу. – Не коса – хвост крысиный!