- Скоро неделя, - ответила Юлика, полагая, что Штиллер поймет, как страшна была для нее эта неделя. Ничего не поняв, он только спросил:
- Почему же ты говоришь мне об этом только сегодня? - Штиллер вел себя чудовищно. - Это правда? - спросил он даже. - Правда? - Сперва Юлика звонко рассмеялась, потом вскочила, взглянула на него и заметила, что он смотрит на нее так, будто все это, возможно, женская уловка, дешевое преувеличение с целью испортить ему приятные воспоминания о вчерашнем вечере. Она крикнула: - Уходи! Уходи! Я тебя видеть не могу! - Штиллер покачал головой. - Юлика, - сказал он, - это моя мастерская. - Издевательское, бесчеловечное спокойствие, она не представляла себе, что ее муж может быть таким; он улыбался, когда она сказала, что ей грозит смерть! Улыбался! А бедная Юлика целую неделю, в одиночестве, сносила тяжесть врачебного приговора. Она не верила ни своим глазам, ни своим ушам: Штиллер дошел до того, что снова принялся вытирать стакан, будто этот стакан - самое хрупкое, самое дорогое, что есть у него в жизни, и больше всего нуждается в его заботах. Затем он пожелал - тон у него уже опять был самый нежный - узнать не об ужасах, которые пережила бедная Юлика, а только о том, что сказал врач. - Без фантазий, точно, дословно! - Я же сказала тебе! Немедленно в Давос, в санаторий, не то будет поздно! - Должно быть, Штиллер не сразу усвоил значение этой новости. Он долго молча думал о чем-то, прикусив нижнюю губу, потом весь как-то осел, съежился, стал похож на пустой мешок. Беспомощно смотрел на Юлику. Не он ли сам настаивал на том, чтобы Юлика обратилась к врачу, пошла на просвечиванье. Она исполнила его желанье, вот и все. Почему же теперь он так смотрит на нее? Поражено левое легкое. Поражено сильно: врач, избегая медицинских терминов, старался утешить ее только как добрый человек, говорил о случаях полного выздоровления, которые сам наблюдал. Он был удивительно мил и обходителен. Не болтал попусту, не давал обещаний, он слишком уважал Юлику как личность, как артистку. Но, видя ее безысходное отчаяние, все же счел допустимым сказать, что со временем прелестная Юлика сможет вернуться на сцену. Разумеется, гарантий он дать не может, но как добросовестный врач, отвечающий за свои слова, настойчиво повторял: она умрет, если будет медлить с отъездом.
Ей было тогда двадцать семь. Она уже знала, как называется санаторий, знала и то, что он расположен на опушке красивого леса, знала, сколько будет стоить пребывание там. Большую часть расходов покроет больничная касса. Если бы Штиллер, ее муж, вовремя поинтересовался этим, сказал Юлике, что больничная касса оплачивает санаторий, - она давно бы поехала туда и теперь была бы здорова. Штиллер не отрицал своей вины. Юли-ка увидела, что ее простодушные, незлобивые слова потрясли его, казалось, он вот-вот расплачется. Неужто Юлике еще утешать его? Она обняла его за плечи - робкой, сдержанной Юлике и это далось нелегко, да и не до того ей было сейчас. Равелевский "Вальс", "Треуголка" Де Фальи, эти два божественных балета будут ее последней премьерой. На следующий день, в четверг, Штиллер должен будет отвезти ее в Давос. Она показала ему свой календарь, день отъезда был уже отмечен крестиком. Что же так на него подействовало? Он встал с кушетки, даже не взглянув на ее календарик, с размаху швырнул вытертый стакан в кухонную нишу - тот разлетелся вдребезги, - сунул сигару в узкие бледные губы и, безмолвный, как статуя, засунув руки в карманы брюк, встал у большого окна мастерской, спиной к Юлике, словно она была виновата в том, что заболела и должна ехать в Давос. Более того, словно она своим вполне понятным отчаянием перечеркнула все его планы. - Почему ты молчишь? спросила она. - Прости, - сказал он; это относилось к стакану, который, разбившись, испугал Юлику. Но вряд ли ее мог взволновать злополучный стакан. - О чем ты все время думаешь? - спросила она.
Штиллер подошел к шкафу, достал почти пустую бутылку джина, налил две рюмки, одну протянул Юлике - в утешение; она отказалась мягко, но решительно. Его манера заглаживать вину краденой сиренью или джином была ей нестерпима, а ему нравилось разыгрывать роль нежного мужа, заботливого друга, надежного опекуна, душевного человека, но за все эти годы удосужиться узнать, не оплачивает ли больничная касса стоимость санатория, до этого ее добрый Штиллер не додумался. - Спасибо, - сказала она. - Я пить не буду. Почему? Алкоголь ничего не изменит! - Штиллер одним глотком осушил свою рюмку, потом рюмку Юлики. - Нет! - сказал он наконец. - Не твоя вина, Юлика, что тебе приходится ехать в санаторий, конечно не твоя, об этом и речи не может быть, виноват, разумеется, я! - Я этого не говорила! - Во всем виноват я, - упрямо повторил он. - Тебе незачем волноваться, милая моя, ты поедешь в Давос, бедняжка, а я останусь здесь, в городе, я-то здоров, а моя нечистая совесть будет для тебя мягкой периной. - Он улыбнулся знакомой улыбкой. Что ты хочешь этим сказать? - спросила Юлика. - Вечно эти цветистые сравнения! - Штиллер взял пустую бутылку из-под джина, покачал головой, как бы порицая себя, и хладнокровно отправил ее вслед за стаканом, в кухонную нишу; осколки так и брызнули. Юлика до сих пор не может забыть, как безобразно он себя вел. Отвратительный эгоцентризм, безудержное себялюбие без вести пропавшего Штиллера!! Не могу не согласиться с Юликой.
Как-то в кругу друзей Штиллер, подвыпив, будто бы в шутку сказал: - У меня прелестная жена, каждый раз, бывая с нею, я не нарадуюсь, но каждый раз чувствую себя потным, грязным, вонючим рыбаком, поймавшим хрустальную фею. И это было сказано вскоре после свадьбы. Надо думать, что Штиллер, как бы он ни был очарован Юликой, не разобрался в существе этой женщины, просто не понял, что она фригидна. Прелестная Юлика, должно быть, сама не знала, что это не болезнь, а особое состояние. Знает ли она сейчас? На днях, когда я мельком упомянул о научной теории, утверждающей, что, кроме женщины, ни одна самка в природе не знает так называемого оргазма, она искренне удивилась. Больше мы об этом не говорили. Вероятно, прелестная Юлика всю жизнь молча мучилась, по-настоящему мучилась от того, что мужская чувственность была ей в какой-то степени противна, хотя это, конечно, не причина считать себя неполноценной женщиной, неудачницей или великой артисткой. Иной раз за разговорами Юлики о пропавшем Штиллере просвечивает такой закоренелый самообман, что поневоле начинаешь сомневаться даже в ее туберкулезе, засвидетельствованном медицинской наукой и столь дорого ей обошедшемся. Почему же Юлика молчала о своих страданиях? Я думаю, только не многие женщины непритворно испытывают тот упоительный чувственный экстаз, какого ждут от близости с мужчиной, начитавшись романов, написанных теми же мужчинами и на все лады толкующих об экстазе. К этому добавляется хвастливая болтовня женщин между собой - от всего этого прелестная Юлика, может быть, несколько более честная и, уж во всяком случае, более боязливая, чем другие, замкнулась и, перевоплощаясь в пажей и принцев, укрылась в чаще одинокой боязни, куда за нею не мог последовать ни один мужчина: Итак, не удивительно, что балет и все с ним связанное - пусть даже заурядный балет городского театра - было Юлике дороже всего на свете, во всяком случае, дороже Штиллера. Несколько робких попыток лесбиянства, видимо, тоже ничего не изменили; только балет удовлетворял ее вожделения. Другие женщины отлично живут без всякого балета, но у них есть материнство. Они терпят мужа, неизбежного производителя, и счастливы со своими детьми. Для них дети то же, что балет для балерины. Они говорят только о своих детях, даже когда, казалось бы, говорят о чужих, чтобы в детях восхвалять себя, и считают это материнской любовью, преданностью, самоотречением, даже методом воспитания. Но это чистейший нарциссизм. Нарциссизм прелестной холодной Юлики хотя бы не затрагивал реальных людей и ограничивался искусством: Чайковский, Римский-Корсаков, разумеется, также Равель и Стравинский, а не живые дети, имеющие одну-единственную мать. Фрау Юлика Штиллер-Чуди, конечно, вспылила бы, если б я откровенно высказал ей, что женщина в искусстве по большей части подозрительна мне; напрасно стал бы я уверять ее, что это не означает недооценки женщины или недооценки искусства.