Первый звонок прозвенел как сигнал к более мощному штурму поезда. Желающие попасть в него устремились еще напористей и громче произносили те слова, что помогают и в бою и в мирной жизни. Я стояла недвижно, думая только о том, что если Димке удастся попасть в вагон, то он уедет без своих документов.
— Валя, не бойтесь, я вас не брошу! — услышала я вдруг голос Димки. — Он высунулся из второго окна и кричал: — Давайте сюда наши вещи!
Под общий смех и одобрительные возгласы солдатские руки перенесли над головами и передали в окно наши чемоданы, а мне самой веселые пассажиры дали возможность подняться на подножку и протиснуться в тамбур. Не может же девушка отстать от поезда, если ее вещи и ее спутник уже в вагоне.
3
Поезд ехал и ехал через Сибирь мимо зимней тайги и снежных полей, а в вагоне было тепло и уютно. Весь народ, что сел в Иркутске и подсаживался на станциях в пути, утрясался, устраивался, и каждый человек находил себе место. В тесноте, да не в обиде. Заняты были третьи, самые верхние полки, на нижних сидели вчетвером, на вторых лежали по двое, а кто-то приткнулся и на полу, на своих вещах.
Разговоры начались сразу же, лишь все уселись.
Кто-то один неторопливо, обстоятельно заведет, другой поддакнет и вступит сам, а за ним и третий — и так без умолку рассказывают соседи желающим слушать про родную деревню, или родной город, или историю своей жизни, про детей и жену, к которым полетел бы солдат на крыльях, будь они у него, крылья.
Димка отвоевал для меня место за столиком, сам сел рядышком, положил передо мною листок чистой бумаги, карандаш, конверт с готовым адресом и попросил:
— Напишите майору Захарову, что я уже еду с вами в Москву. Он приказал мне сообщить с дороги. Пишите, а я на остановке выбегу и брошу письмо в почтовый ящик.
— Вот молодец, вот умник! — похвалила Димку женщина, ехавшая в Челябинск забирать из госпиталя безногого мужа.
Все наше купе уже знало, что я еду из Харбина домой в Москву, а ефрейтора везу определять в суворовское училище. Все видели фотографии, где он снят со своим любимым командиром майором Захаровым.
— Мы напишем вместе, — сказала я. — Ты сначала напиши несколько строк своей рукой, как сумеешь. Иван Андреевич рад будет.
— Нет, нет, пишите все сами! — Димка так горячо настаивал, что на глазах его выступили слезы. Он уткнулся носом в мой рукав и шепотом признался: — Я не умею писать.
— А читать умеешь? Буквы знаешь?
— Нет. Я совсем неграмотный.
— Что же это твой хороший майор Захаров не научил тебя ни читать, ни писать?
— Война же не кончилась, — оправдал майора Димка, не поднимая головы.
— Да, одели, обули, а о грамоте забыли, — проговорил сидящий напротив немолодой младший сержант. — И то правда, время военное, когда же на фронте буквам учить?
— Майор говорил, вот поступишь в суворовское, там тебя будут обучать по программе, а самим можно все испортить и охоту к учебе совсем отбить.
— Эх, малец, программа-то во все веки одна. Буква «мэ», да буква «а» — будет «ма», и еще раз так-то, и получится «мама». Вот и вся программа! — объяснил младший сержант, все одобрительно засмеялись, а он спросил Димку: — Как ты попал к майору Захарову? Расскажи, парень.
— Не буду рассказывать, — насупился Димка. — Не хочу.
— Почему же, Дима? Мне тоже интересно услышать про твою жизнь, — попросила я.
Он приподнял голову и, глядя мне в глаза, тихо сказал, будто признавался в чем-то постыдном:
— Я тогда беспризорником был. Хлеба возле эшелонов просил. Подошел к вагону, в котором сидели Захаров и его солдаты, и я у него попросил: «Дяденька, дайте кусочек хлебца сироте несчастному». Захаров спрыгнул, взял меня на руки, приказал дневальному накормить меня, остричь и вымыть. Я стал чистым и всем понравился, и меня оставили воспитанником.
Женщина, ехавшая забирать из госпиталя мужа, горестно покачивалась, и по лицу ее текли слезы.
— Давно это было, Дима? — спросила я.
— Очень давно. Я еще меньше был ростом, совсем маленький. Мне было восемь лет, а сейчас десять.
— Кто же это говорил, что тебе было восемь?
— Тетя Лида. Но я и сам знал, что скоро пойду в школу. А тетя Лида взяла и умерла. Заболела, увели ее в больницу, и там она умерла.
— Она была твоя родная тетя?
— Нет, не родная. Она же была русская. Она любила меня, называла — «сыночек» и в детский сад водила. Ух сколько в детском саду было игрушек! Дети сначала кушали, а потом в разные игры играли.
— А где же твои родители, мать, отец?