— Почему это она их сопровождает? — спросил меня Димка. — Они же не маленькие, сами, что ли, не могут доехать?
— У них у обоих тяжелое черепное ранение, — ответила Вероника, услыхав Димкин вопрос.
Она заходила к нам на минуточку с таким видом, словно ей нужно было сделать передышку.
— Устали вы с нами? — посочувствовал ей Степан Лукич, но она отрицательно повела головой, улыбнулась, а глаза остались печальными.
— Грубят они ей невозможно, особенно этот одноглазый Лева, — проворчал наш сосед, когда Вероника вышла.
Нам ребята не грубили. Оба разговорчивые, бойкие, они приходили в гости в наше купе, шутили с Димкой, посмеивались над Раей, что она зазевалась и нечаянно проглотила целый арбуз, пели песни. Начинал петь Лева, Коля подтягивал. Он во всем следовал своему товарищу. Вежливую, терпеливую Веронику, появлявшуюся следом за ними в двери, они оба либо презрительно не замечали, либо придирались к ней, чтобы нахамить. А когда я попробовала их усовестить, то Лева, как капризный ребенок, ответил:
— Она нам надоела. Мы ее выбросим в окно.
Однажды поздно ночью, в то время вагон уже затих, Вероника позвала меня в коридор и попросила:
— Посидите немного в нашем купе. Мои мальчишки расшалились, а при посторонних они ведут себя лучше. Может быть, скорее уснут.
Оба парня лежали, Лева на нижней полке, Коля на верхней. Глаза у обоих были злые. Вдруг в конце коридора мужской голос грубо закричал на проводницу, она ответила в таком же тоне, кто-то вступился за нее, буяна урезонили, перепалка затихла. Но Лева, едва заслышав резкий крик, поднялся на локте, побледнел, лицо его сделалось диким, ужасным, безумным. Он и закричал как безумный, стукнув головой о стенку. Будто искра безумия проскочила с нижней полки на верхнюю, Коля тоже застонал, а потом крикнул отчаянно, как от нестерпимой боли. Они оба кричали, ругались, грозились кого-то убить.
Вероника, обхватив голову Коли, удерживала ее от удара, а мне велела держать Леву, чтобы не бился головой. На шум прибежал Степан Лукич, но Вероника прогнала его:
— Уйдите, будет хуже! Они не успокоятся долго, если видят человека в военной форме! — И как ребеночка уговаривала Колю: — Мальчик мой миленький, хорошенький, успокойся, все будет хорошо. Война давно кончилась, никто никого не убивает, и ты скоро поправишься. Спокойно, золотой мой, спокойно, мой добрый, мой красивый мальчик.
Я не нашла столько хороших слов и твердила:
— Тихо, Лева, тихо. — А у самой немели от напряжения руки, сдерживая злую, дикую силу, и самой хотелось кричать и колотиться головой о стенку.
Мой Петя умирал в своем разбитом «ястребке» где-то под Гродеково, в сопках, а меня не было рядом, не могло быть! Я спасла бы его! Удержала бы от смерти, не отдала бы ей…
От этих мыслей рыдания подступили к горлу, я не смогла побороть слез, они катились по моим щекам, и я подумала, что с самых похорон я не плакала о Пете так сильно.
Ребята наконец успокоились, уснули. Вероника и я, обе измученные, вышли в пустой и полутемный коридор, и на ее лице я увидела слезы:
— Никакие хирурги им не помогут. Я-то знаю. Они обречены оба, а я люблю этого мальчика — как сына, как брата. Вы понимаете меня, Валя?
5
Харбинская провизия моя давным-давно кончилась, лишь приятно пахнущая кость от копченого окорока с остатками сухожилий, бережно завернутая в пергамент, хранилась про черный день, но он пока что не угрожал нашему купе. На больших станциях к приходу поезда на перроне накрывали столы к обеду. Дымился в тарелках борщ, высились горки нарезанного хлеба. Официантка в белой куртке, надетой поверх пальто или ватника, отпускала проезжающим военным питание по талонам. Димка выбегал с двумя котелками и приносил горячую еду и хлеб. Бабы на маленьких станциях продавали из укутанных кастрюль вареную картошку или какие-нибудь непонятные, но горячие лепешки. Рая и я давали Димке деньги, он выскакивал вместе со Степаном Лукичом, и они оба, довольные собой, приносили эту вкуснятину. Можно было бы покупать что-нибудь в вагоне-ресторане, но цены там были высокие, а советских денег исключительно на дорогу в Союзе, а не в Маньчжурии, я получила в Харбине всего только пятьдесят рублей.
Степан Лукич вышел в Куйбышеве. Не успел он спрыгнуть с подножки, как к нему бросилась женщина в белом пуховом платке. С ней вместе подбежали два подростка — мальчишки и стояли, смущенные, позади. Отец их не заметил, нет, он просто не узнал выросших без него сыновей. Потом он ахнул, раскинул широко руки, такие сильные и длинные, что вся семья уместилась в его объятьях.