— Это очень приятно, если приветствует хорошенькая девушка!
Нас привезли к подъезду. «Эмка», мелькнув задними фарами, выскочила на Садовое кольцо, а мы остались одни в тихом переулке возле Каретного ряда, откуда ранним утром в сентябре сорок первого года я ушла с вещмешком за плечами.
Я оглядела переулок, не испытывая почему-то радости.
— Пошли, Дима. Нам на шестой этаж. Лифт, наверное, не работает.
Лифт действительно не работал, но лифтерша сидела.
— Ой, приехала! — воскликнула она, будто я ей была родная. — Ты ведь из девятнадцатой квартиры? Ты племянница Громова? С фронта вернулась? А мальчик чей же?
Дом старинный, с лепными украшениями, цветная плитка выложена на полу в вестибюле. В этом подъезде я дежурила во время воздушных налетов, когда немцы сбрасывали зажигательные бомбы на Москву. Я стояла в дверях, а по булыжнику в переулке цокали осколки. А эта дверь позади лифта ведет в бомбоубежище. Вон еще и надпись не стерли — «Бомбоубежище».
Медленно нажимаю кнопку звонка: раз… два… три… четыре. «Громовым — 4 раза» написано на замызганном, пожелтевшем листке, приколотом к косяку чертежными кнопками. Это я еще до войны прикалывала.
Дверь открыла Настя. Она была та же, как и четыре года назад, ну немножко постарела, а такая же неторопливая, с покорными светлыми глазами, с узлом гладко причесанных светло-русых волос, с усталой походкой вразвалочку.
— Наталья Семеновна! Надежда Ивановна! Фрося! Александра Михайловна! — выкликала она соседок, чтобы сообщить: — Валя приехала!
И все соседки вышли из своих комнат на кухню, и все сразу увидели, как я изменилась. Была девочкой-хохотушкой, а стала взрослой и серьезной и выросла — стала выше ростом.
— Что слышно от Алеши?
— Ничего не слыхать, — ответила Настя, все так же произнося вместо «с» букву «ш». — Приходил на днях какой-то военный, очень горевал, что нет Алексея Ивановича. Они вместе в плену были. А еще письмо прислал тоже пленный, жалуется Алексею Ивановичу, что пришел он домой, а на работу его не берут и карточки хлебной не дают. Живет у жены на иждивении. И по инвалидности ему ничего не полагается. Где, говорят, ты эту инвалидность получил, там тебе пусть и платят. А разве виноват человек, что в плен попал?
Плакали две вдовы, Надежда Ивановна, совсем уже старенькая, и Александра Михайловна, не желающая выглядеть старухой. У обеих мужья умерли в первый год войны не столько от болезни сердца, сколько от голода.
Судачили, вздыхали, а стояли все на кухне, и в комнаты что-то Настя не спешила меня вести, и никто не напомнил нам, что же, мол, вы здесь стоите? Я сама пошла, открыла дверь — и обомлела… Все было по-старому: железная кровать с витыми спинками стояла справа, кушетка слева, прямо у окна столик. Все как было. Но на двери во вторую комнату, в Алешину, висел замок.
— Что это? — подлетела я к двери и подергала замочек. — Почему? Кто запер?
— Вселил чертов татарин, зараза, домуправ Юсупов свою подружку Дрюкову с первого этажа. У ней там комната в одной квартире со свекровью. Девчонка ее и сейчас у бабки живет. Не пустила ее сюда, к матери-то, бабка. А Варька водится с Юсуповым, вот он и вселил ее.
— А ты что же, Настя?
— Что я? Нешто меня спросили? Хозяина нет, всякий как хочет, так и распоряжается. Привел — и все тут. А Варька богатая, она его водкой поит. Да кого хочешь напоит, у ней денег много. Она на трикотажной фабрике работает, кофтами спекулирует, картошку, почитай, каждый день на сале жарит. Очистки вон отдавала Надежде Ивановне.
— И Надежда Ивановна брала?
— Возьмешь, да еще спасибо скажешь, коли голодно. Муж ее, Юрий Петрович, совсем опухший ходил. Ученики его в последнее время из техникума после уроков под ручки приводили. И помер дома, не клали в больницу.
— Ну нет! Эту вашу стерву трикотажную я мигом вышвырну отсюда! Сейчас же!
— Что ты, что ты! — схватила меня за руки Настя. — У ней не только Юсупов, у ней вся милиция приятели. Ты потерпи. Надо же и потерпеть, кабы хуже не было. Вот вернется Алексей Иванович…
Разумеется, начинать московскую жизнь следовало не с драки, а с мытья.
— Сама сегодня не шибко размывайся, воды мало, сходишь завтра в баню. А вот мальца отмоем хорошенько, в баню послать его нам не с кем, — распорядилась Настенька и пошла греть воду на всех четырех конфорках.
Ванна в квартире была, но всю войну и теперь еще служила емкостью для воды, которая не каждый день поднималась до шестого этажа, да и шла с длительными перебоями.
— Готово! — сообщила Настя через полчаса. — Веди его, мой, три крепче. Я новую мочалку надергала из рогожи. Ух как будет драть!