— Плацкартный. Но ведь не это важно.
— А что же?
— Время, за которое поезд проходит столько-то километров и ваше время, с каким вы идете. Оно движется по-разному.
— Вы утверждаете?
— Не я утверждаю, а великий ученый Альберт Эйнштейн.
— Не слыхал. Однако я с ним вполне согласен. Знаете ли, я тоже наблюдал нечто подобное. Ночь, например, для меня гораздо длиннее дня. Время от шести вечера до шести утра тянется несравненно дольше, чем от шести утра до шести вечера. Вы не замечали?
— Нет. Но теория Эйнштейна имеет в виду другое время, не то, которое протекает относительно вас в квартире или на земном шаре, а во Вселенной, в Галактике, на иных, не известных еще планетах.
— Тоже относительно меня? — осведомился гость, немного помолчав, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение. — Я, например, находился бы на иной планете. Так? Но если я вас правильно понял, вы полагаете, что возвращение на Землю возможно? — спросил он с болезненной надеждой.
— Конечно, возможно! — пообещала я. — Вы, предположим, летали недалеко, всего лишь в соседнюю Галактику и отсутствовали по вашему исчислению три года. Но Земля за эти ваши три года обернулась пятьдесят раз вокруг Солнца. Ваши внуки, которых вы помните детьми, стали уже седобородыми.
Я объясняла с таким увлечением, что наконец-то мне самой теория относительности показалась почти что понятной. Гость же, насмешливо улыбнувшись, прервал меня:
— Это же все научная фантастика! Читал я такие повести. А я подумал было, что вы разговариваете со мной серьезно. Вот в одном фантастическом романе я прочел, как один ученый изобрел препарат, спрессовывающий время. Захочет, сожмет прошедшие столетия в гармошку, и они протекают за один год, захочет — растянет. И вот те люди, на ком этот ученый испытывал действие своего препарата (беленькие таблеточки, горьковатые немножко, похожие на аспирин) попадали в нелепые положения. Что вы на меня так смотрите?
— Какой же он ученый, — проговорила я, пораженная услышанным. — Он просто авантюрист, а не ученый. — И задала не совсем деликатный вопрос: — Сколько вам лет? — И спохватившись, извинилась: — Простите, если, конечно, это не секрет. — А сама быстренько вычисляла в уме: «Предположим, приказчику было двадцать лет, когда он приносил «моей» актрисе букет от князя Туганова…»
Старичок слегка зарделся: порозовели не измятые морщинками подушечки щек, скромно потупил взор, почти кокетливым жестом поправил старую каракулевую шапку и в свою очередь спросил:
— А сколько, на ваш взгляд, вы мне дадите?
— Шестьдесят пять, — определила я, так и не успев решить в уме пустяковое уравнение с двумя неизвестными: возрастом приказчика и годом, в котором все это происходило. — Да, вам лет шестьдесят пять, не больше, — повторила я, но с такой же определенностью можно было назвать любую другую цифру после семидесяти до ста.
— Немножко не угадали, — довольным голосочком проворковал гость, и на лице его появилось то победное выражение, какое появляется у сорокалетней женщины, когда она слышит, что на вид ей не больше двадцати пяти. И прежде чем я успела выразить свое приятное изумление, он сделал мне комплимент: — Вы тоже очень хорошо сохранились. Но это и неудивительно, в этом ваш хлеб. Вы обязаны выглядеть молодой, иначе вас плохо станет принимать публика и вы не получите первой роли.
— Не актриса я, поймите, не актриса! — мною опять овладело раздражение, помешавшее мне задать вопрос, готовый уже сорваться с языка: «Где вы достали беленькие, похожие на аспирин, горьковатые таблетки, спрессовывающие время?»
— Понимаю, понимаю, — не стал он спорить со мной. — Вы больше не играете. И давно? А где вы устроились теперь? В какой-нибудь конторе?
— Я работаю в редакции научно-популярного журнала.
— Это же превосходно! — старичок засиял, приподнялся вместе со стулом, протащился снова калошами, подвигаясь ближе к столу. — Вы мне и объясните одну очень важную вещь, одну истину… — Он умолк, замер, глядя выжидательно в окно, будто там, в близких сумерках коротенького зимнего дня должен был мелькнуть кончик мысли, за которую ему нужно ухватиться. — Вы бываете в кино? — спросил он и доложил: — Я бываю. Раньше ходил в «Хронику» на Пушкинской площади. Помните кинотеатр на углу Тверской рядом с аптекой? А теперь хожу в сад «Эрмитаж», там два кинозала. Вы любите комедии? В комедиях иногда говорят поразительно умные вещи. Вот в одной картине было высказано предположение, что смерть — это мгновенное переселение человека на далекую планету. Не в Солнечной системе, а неизмеримо дальше. Человек будто бы умер, то есть он умер в самом деле, его похоронили, а в действительности он пробуждается и видит себя на иной прекрасной планете.