Анюта бесстрастно отсчитывала десятки и с потаенной болью пожелала: «Вот если бы счастье, как деньги, можно было бы класть про запас на сберкнижку. Много у тебя счастливых дней, ты их откладываешь, припрятываешь на черный день, и достаешь потихоньку, по одному счастливому денечку, когда наступают черные дни».
А то ведь чем ты счастливее, чем крепче любишь, тем расточительнее становишься, больше отдаешь. Думаешь, глупая, что лишь одною любовью можно привязать к себе. Все, что есть у тебя, отдашь, всю душу выплеснешь, и потом останешься ни с чем. Ограбленная, одинокая, и кругом пустота: далеко ото всех — не докликнуться, никому не нужна. И ему не нужна со своей любовью. Умереть хочется, но жить-то надо, потому что живая. А как? Вот и уповаешь на бога. Что было бы с человеком в несчастье, если бы не бог? Кидаешься на колени, и молишь, и просишь: «Спаси!» Помнишь, что бог есть любовь, и веришь в это, веришь — и нет холодной пустоты, нет одиночества, есть блаженная вечность и вечная к тебе, никому не нужной, божеская любовь. С этой мыслью существовать на свете можно. Можно двигаться, думать, дышать.
Анюта глубоко-глубоко вздохнула.
— Анна Михайловна, будем закрывать? — спросила из-за своего барьерчика заведующая почтой. — Без пяти минут. Или сегодня вы не спешите?
— Спешу.
— Я так и думала, сегодня же четверг. На моленье пойдете?
Анюта промолчала, привыкла к насмешкам, и к укорам, и к удивленным взглядам. Прощала их людям, господь велел прощать. А Надежда Трофимовна хорошая женщина, добрая, только думает, что всем все ясно, как ей самой. Анюта уважает соседку, но так и хочется иной раз сказать: «Не трогай ты моего бога! Что ты знаешь о моей душе?»
На крыльце, когда опечатывали дверь с двумя табличками «Почтовое отделение» и «Сберегательная касса», Надежда Трофимовна повторила свой вопрос, и Анюта не сдержалась, вспылила:
— Вам-то какое дело, пойду или не пойду? И что вы можете предложить мне взамен? Лекцию на тему «Происхождение человека от обезьяны»? А я не хочу от обезьяны происходить. Мне утешительнее верить в Адама с Евой и в загробную жизнь, чем в «ничто» и в обезьяну.
— Но вы ведь учились в школе, у вас есть знания, разум!
— Разум! А для души что? — Анюта прижала ладонь к груди. — Здесь-то ноет, щемит. Одним разумом не успокоишь, не утолишь.
Она спускалась по ступенькам, высокая, статная, по-девичьи подобранная в талии, а Надежда Трофимовна, небольшая, кругленькая, с участливым осуждением смотрела на нее.
Анюте идти из конца в конец. Домики стоят в садах как в зеленой пене, и всё сейчас вымытое, глянцевое, как обновленное блестит. От палисадников волнующе сладко тянет зацветающим жасмином и теплой влажной землей. Днем прошел дождь. Земля на огородах темнеет рыхло и призывно, самое время окучивать, полоть. Тяпку возьми лишь в руки — кажется, вскопает она сама.
Но отчего же нельзя избавиться от этой муки в сердце? Выбросить бы, вырвать, как с огорода лебеду. Ходить бы просто по земле и просто радоваться тому, что цветет жасмин, что прошел хороший дождь. Радоваться, что блестят на солнце мокрые листья, и ветка над головой вся в капельках: тронь — и обрушится водопад. Дух захватит и радостно. Как было бы хорошо жить, если бы не эта постоянная гложущая боль. Ночью просыпаешься одна со своим одиночеством и даже сквозь сон еще чувствуешь ознобом неизбывную тоску. И простонешь:
— Спаси меня, боже. Помоги. Верни!
Кто же как не бог воротил в тот раз Геннадия? А что она тогда пережила… В маленьком поселке от людских глаз ничего не скрыто. Всем известно, у кого куры несутся, у кого нет. А уж о большем?! Анюте казалось, вся Лосевка гудела, когда муж ушел от нее. И к кому ушел?! Назвать совестно, как весь поселок ту называл. От стыда Анюта как по горячим угольям ходила. Виделось — все пальцами тычут: «Бросил! Бросил!» Но никому не пожаловалась, слезинки не выронила. На работу ли шла, с работы — молилась в душе. Только подушка да стены знали ее слезы. Ночами молилась на коленях, просила: «Господи, верни!»
И вернулся! Через месяц пришел, она же верила, что господь поможет, потому и крючок не набрасывала, когда ложилась спать. Слышит, среди ночи дверь скр-и-и-п, вошел тихонечко — и юрк на диванчик. Анюта воздухом захлебнулась, будто упала с горы, потом взлетела до неба, а сердце колотится: «Дома он, дома! Со мной!» И легко стало и спокойно. Все, что болело, что мучило, сгинуло, сама же не шелохнулась, голоса не подала. Рассвело, перегнулась с кровати, глянула, а он спит на диванчике, ноги поджал, с головой пиджаком накрылся, и пятки грязные в дырявых носках торчат. «Ох ты, пес бездомный!» Заплакала от жалости, от сжигающего желания пригреть, приласкать. Лежала, не подымалась, боялась разбудить. Пусть хоть выспится. Дома пускай выспится наконец.