Проснулся, сидел понурый, виноватый, жалкий, ожидая ее слов, но Анюта и тогда ничего не сказала. Оделась за занавеской, вышла на кухню, затопила плиту, согрела воды, принесла из сеней корыто:
— Мыться иди. — И, не глядя на него, достала из комода чистое, выстиранное и выглаженное белье.
Он позвал просяще, покаянно:
— Анюта, полей!
Вошла прямая, равнодушная, зачерпнула ковш, опустила в него пальцы: не горячо ли? И лила, лила на согнутую худую спину, на широкие костлявые родные-родные плечи и думала, глотая слезы, что отмывает начисто, добела, навсегда, на всю жизнь.
«Да видать, плохо отмыла!» — подумала Анюта, губы дрогнули, готовые произнести проклинающие слова, но смирила себя привычно, каменно: «Значит, так надо, значит, так хочет господь».
Надежда Трофимовна высказалась на днях:
— Вы, Анюточка, сами во всем виноваты. Ваш муж давно порвал с баптистами, вышел из секты, и ему, бедняге, тяжело от того, что вы верите в бога, посещаете моленья, не ходите ни в кино, ни в клуб. Вполне естественно, его тянет из дому на свет.
— На свет, говорите, тянет? Как мотылька! На танцплощадку, вот куда его тянет! Появись новый подол в Лосевке, он не пропустит, следом побежит! Тридцать три года мужику, семь лет как мы женаты, а он за каждой юбкой бегает.
Три недели назад уехал Геннадий, сказал, что взял отпуск, едет в деревню к двоюродному брату помочь строить дом.
— Не уезжай, Гена, — просила Анюта. — Осенью вместе поедем. А сейчас у нас самих работы полно: терраску починить, картошку окучивать.
— Я на недельку одну…
Уже третья кончается. Дом строит… А зачем же забрал с собой новый костюм и белые рубахи? Что он, в белых рубахах бревна будет тесать?
На другой же день после отъезда встретился Анюте бригадир Геннадия.
— Чем мы твоему красавцу не угодили? Рассчитался, леший его дери, совсем. Вели ему, чтобы приходил снова оформляться. Плотники позарез нужны.
Не упала. Домой бежала, словно гнался кто. В комнате металась, плакала, молилась. А со стены — ясные, как у младенца, мужнины глаза. Брови крылышками к вискам, над ними черный волнистый чуб, а глаза голубые… Ох, голубые, будь они прокляты! Замахнулась на фотокарточку, повалилась в подушки.
Точно такая же фотография в леспромхозе на Доске почета висит: «Геннадий Кочетов — лучший плотник». И директор клуба его за активность хвалил. Дескать, вот вам пример: был баптистом, а мы его из секты вытащили, и стал он передовик труда.
А Геннадий не был настоящим верующим, Анюте-то лучше знать. Ухаживал за ней, предлагал жениться, она боялась за него идти. Понравился сразу, что таиться, влюбилась без памяти в ласковый голос, в небесно-голубые глаза. Но отговаривала себя, уразумляла: не по мне он, не по мне! На два года моложе и уж очень красивый, а красивый муж, известно, — чужой муж! Но не совладала с собой, поверила, что звезда с неба упала к ней прямо в подол.
С шестнадцати лет посещала Анюта секту евангельских христиан-баптистов и не мыслила, чтобы мужем ее стал неверующий человек. Как ликовала Анюта! Он со мной! Мы вместе! Наши молитвы рядышком возносятся ко Христу. В Библии написано: не перечь мужу. Она слова не сказала поперек за семь лет. Любила!
— Надо было и вам с ним на танцы ходить, — говорила потом Надежда Трофимовна. — Не пускали бы одного.
Как же не пустишь? Разве он спрашивался? Однажды собралась, нарядилась, пальцы тряслись от обиды, когда пудрилась. Будто зачеркнула в своем сердце что-то светлое, когда карандашиком брови подвела.
— Я пойду с тобой, Гена, на танцы.
— Ты, ты?! — отшвырнул от двери так, что о шкаф ударилась. Надушился, нафрантился — и айда!
Она задворками, переулками за ним… Стояла в парке, в тени, а в толкучке за штакетником выламывался ее муж, извивался, прижимал к себе мордастую девку, улыбался ей. Анюта за деревце ухватилась, щекою притулилась к прохладному шершавенькому стволу. «Боже, помоги, прости меня, грешную, дай силы дойти домой. Скорей бы на колени, защититься молитвою!»
…И сейчас шла быстро, спешила к дому, а душою устремлялась к видению, к лилейно-белому лучезарному спасителю. Вот он на кресте, а она перед ним на коленях. Спаси, защити! Скажи, что ты был, есть и будешь. Скажи, что твоя правда — единственная на земле.