— Почему здесь называется тот свет? Дома у нас какой свет? Не тот, а этот? Да?
Мама перестает красить, садится с Митей рядом и начинает все объяснять подробно. Она всегда объясняет подробно.
— Люди привыкли так называть. Это — иносказательно.
— «Ино» чего сказали? — Митя морщит лобик с белобрысенькими завитками, шмыгает курносым носиком-пуговкой. — «Ино» — кто это?
— Да не умничай ты! — машет бабушка на маму рукой. — Заморочили мы совсем голову ребенку.
А когда Митя был маленький, и его впервые привели сюда, и он тронул нагретые на солнце голубые прутья, чем-то очень знакомые ему, он спросил:
— Это тоже дедушка сам сделал?
Бабушка засмеялась, а мама лишь улыбнулась и серьезно ответила:
— Нет, не сам. Ограду сделали дедушкины товарищи на дедушкином заводе.
Теперь-то Митя уже большой, и он знает, что если человек умер, то ничего не может делать сам. За него все обязаны делать другие.
— Съешь за дедушку, — давала бабушка Мите кусочек сухой булки: — Царство ему небесное!
И Митя добросовестно жевал не сладкую, никакую булку.
— Вы постойте полчасика, а я зайду в музей, — пряча улыбку в платок, говорила бабушка Мите и маме, когда они приходили на кладбище. И прибавляла: — Прости меня, господи, грешницу великую!
Но один раз они пришли без мамы, и бабушка взяла Митю с собой. В музее было темно, горели реденькие маленькие огоньки, пахло незнакомо, непонятно и по-чужому скучно. Пахло страшнее, чем в поликлинике, где Мите делали прививку. Ох как он боялся уколов! Здесь он тоже испугался, сжался в комок и не знал, с какой стороны ожидать боли. Дрожал, озирался, вцепился в бабушкин палец и не верил ее ласковому голосу:
— Не бойся, солнышко. Не бойся!
Бабушка опустилась на колени и что-то тихо заговорила.
— Ты про чего говоришь, про чего? — дергал ее за кончик платка Митя.
— Помолчи. Не мешай. Я с дедушкой разговариваю.
Митя задрал голову, оглянулся, но дедушки нигде не было. Он увидел высоко-высоко в полутьме сердитые глаза картинки и непонятные, незнакомые и сердитые лица чужих людей, которые смотрели на него сверху. Митя громко заплакал, оттого что все темное и сердитое вокруг, а он маленький и бабушке ненужный.
— Тише… тише… ши… ши… — зашикали на него, и бабушке пришлось с ним выйти.
Она уже собралась Митю ругать за то, что он нехороший, непослушный мальчик. Но снаружи было так весело, светло и сухо, и воробьи прыгали стайками и по земле и по ступенькам. А один подскочил близко, прямо к ногам, что-то чирикнул, что-то сказал воробьиное, смешное Мите и бабушке. Она вздохнула, выпустила Митину ручонку, поправила платок и удивилась:
— Глянь-ка, внучек, уж и опять весна… Третья весна без Назарыча!
А мальчик не слушал, он быстро побежал, поскакал, передразнивая воробьев. Он сегодня в первый раз после зимы был не в валенках с калошами, а в ботинках. В новеньких красненьких ботинках!
Бабушка отперла замочек, тоже покрашенный нечаянно голубой краской с одного боку, и Митя показал дедушкиной фотографии под стеклом на каменном столбике:
— А у меня новые ботинки!
Бабушка и плакала, и смеялась, и больше не сердилась на Митю. Но больше и не брала с собой в церковь, а оставляла с кем-нибудь у паперти, а то и вовсе одного, не беспокоилась. Митя слушался ее, никуда не убегал, а терпеливо по-взрослому дожидался.
И уже по опыту знал, что дома бабушка попросит его съесть тот сухой невкусный хлеб с таким странным названием, который она покупает в музее. И Митя широко, как галчонок, раскроет рот, так что поместилась бы полная ложка манной каши, и безропотно сжует за дедушку кусочек черствого «царства небесного».
Но в этом году он отказался, заявив:
— Надоело мне ваше царство небесное! — И думал, что бабушка прикрикнет на него: «А ну без капризов!»
Но бабушка от неожиданности онемела, не знала, что делать, всплеснула руками, подхватилась и побежала скорее на кухню звать маму, и обе они долго смеялись, глядя счастливыми глазами на Митю, и одна другой говорили:
— Вырос.
— Вырос!
И просили Митю повторить еще раз, как он сказал бабушке про царство небесное. Он не стал повторять, насупился, обиделся, забился в угол между тахтой и книжным шкафом, и оттуда внятно, как учила его говорить мама, выкрикнул со злостью:
— Все вы с бабушкой мне наврали!
— Ах ты негодник, да как ты выражаешься? — рассердилась бабушка.
— Митя, надо говорить об-ма-нули, — серьезно и спокойно пояснила мама.