Знающий, распорядительный, быстрый, отец ничуть не постарел и, как до войны, был полноватым, круглолицым, и лысина его не стала шире, лишь под глазами появились мешки. А в глазах Виктор уловил нечто жестковатое, какое-то неодобрение. Конечно, отцу было бы приятнее, если бы старший лейтенант Курносов приехал сегодня из Берлина только в отпуск.
Обида вновь заворошилась в сердце. Мог он остаться кадровым офицером? Мог. Если бы захотел генерал Травкин.
И только уже сидя в бежевой «эмке», откинувшись на сиденье рядом с матерью, Виктор почувствовал сладостное, разливающееся по всему телу облегчение. Словно бы сняли с его плеч важную заботу и переложили на кого-то другого, а с него самого теперь нет спроса, он отдежурил и сдал дежурство.
Легкость и ощущение покоя и были радостью, он утопал в ее тепле, погружался в нее все глубже и глубже, и вот дошла она до горла и захлестнула счастливым удушьем, когда «эмка» повернула с Садового кольца на бульвар, а потом въехала под арку во двор.
Самое милое, уютное и безопасное пространство на всем земном шаре, окруженное кирпичными этажами и могучими тополями, блестело голубыми лужами на асфальте, после недавнего грозового дождя, и яркой зеленью тополиной листвы, заслоняющей частые ряды всевидящих окон. Пышные и пахучие заросли бурьяна оберегались скособоченными, почерневшими заборчиками. Мусорные ящики прятались под низким навесом из ржавого листового железа. Машина плавно прокатила мимо сохнувших на веревках подштанников и рубах, мимо скамеечек, на которых хоть утром, хоть вечером обязательно кто-нибудь с кем-нибудь сидел, наблюдая и обсуждая быстротекущую жизнь, и остановилась у третьего подъезда.
Виктор вылез вслед за отцом и прислонился спиной к теплому стволу тополя, незыблемому, как земная ось. Кружилась немножко голова, а губы втягивали, пили пахнущий домом и Москвой воздух. Берлин, Потсдам — все виделось отсюда, со двора, неправдашним, ненастоящим.
— Витя, обопрись на папу, не забывай, ты недавно был ранен, — приказала мать, бросив взгляд на глазастые окна.
— Курносовы сына встретили! — раздался в окне первого этажа женский голос. — Сынок из Германии приехал, Калерия Ивановна?
— Из Берлина, — с кроткой важностью ответила она. — Витя наш имеет звание старшего лейтенанта. Он служил адъютантом у генерала Травкина. Генерал Травкин наш родственник, муж моей родной сестры Вари.
— Хватит распространяться, наседочка, — строго прервал отец. — Берись за ремни, поможешь мне нести. А Витя с товарищем шофером возьмут вот этот. Ну, взяли, курочка.
Наседочкой, курочкой отец с шутливой нежностью называл мать, а на люди с ней не показывался. Но у них дома, у Курносовых, гости бывали часто. Почему-то именно сейчас вспомнилась Виктору детская его обида за мать, когда она с ним, маленьким, отсиживалась у Авроры Алексеевны, пока у них дома шумела веселая компания. Гости ели пироги, испеченные матерью, хвалили вежливо, но не спрашивали, где она сама и почему нет ее за столом вместе с хозяином. Отец, веселый и радушный, аккомпанировал некрасивой рыжеволосой, сильно накрашенной певице, с которой ездил вместе на гастроли. Он сам выходил на кухню за чайником, а после гостей был очень ласков с Виктором и женой. Она безропотно прибирала со стола и мыла посуду…
Виктор волок на третий этаж здоровенный, из натуральной кожи коффер и, приближаясь с каждой ступенькой к довоенной домашней жизни, возвращался в ту пору, когда слушался и боялся отца. И сейчас страх перед неизбежным разговором с ним закрался в сердце. Но должен отец теперь сообразить, что вести разговор в пустой след не о чем? Сын явился домой со щитом, а не на щите. Травкин и то ни разу не напомнил и не попрекнул, а уж он имел на это право.
Торопливый стук каблучков скатывался по лестнице. Бежит, пританцовывая, легкая, быстренькая. «Кто же это? — подумал Виктор. — Надо подождать. Интересно».
— Перекур, — сказал он шоферу и поставил чемодан, облокотился о перила, уставился вверх, в лестничный пролет.
Ага, показались танкетки — босоножки на деревянной подошве — и длинные, хорошенькие ножки, серенький подол, а вот и все серенькое с черным пояском и белым воротничком платьице. Плечи вздернутые по моде, а над ними пышные волны светлых, пепельно-золотистых волос. Глаза стрекозиные, большие.
— Ниночка? Ты? Неужели ты? О-о-х ты!
— Здравствуй, Витя. С приездом. Иду сейчас от Митрохиных по коридору, а твои входят с вещами. Николай Демьянович говорит: «Пошла бы нашему Виктору помогла. Он раненый приехал из Берлина, еле ползет по лестнице». Я и побежала. Давай-ка.