Волны набегали и отступали, а Саша лежал на мокром песке вниз лицом не шевелясь. Нина окликнула:
— Довольно отдыхать. Прокатимся еще разок и пойдем обедать.
А он все лежал так же неподвижно. Она расшалилась, взяла его за ноги, потянула в море. Он сердито застонал:
— Оставь меня в покое.
Обиженная суровым тоном, Нина легла поодаль на разостланное полотенце.
«Я ему надоела!» — подумала она, и сердце ее заныло в дурном предчувствии. А через полчаса Саша ласково позвал ее и, повернувшись, вскинул к ней руки:
— А ну попробуй, Ниночка, поднять меня!
Она лишь нагнулась к нему, он притянул ее крепко к себе, и она упала с ним рядом и увидела в синих глазах такую отчаянную тоску, будто вот сейчас, сию минуту его или ее унесут волны навеки в море…
На другой день ей понятен стал этот взгляд. Точно так же катались они на волнах, и опять Саша долго лежал на мокром песке, молчаливый, скучный. Потом, когда не спеша шли домой, встретилась им у калитки почтальонша, подала Саше письмо. Он присел на ступеньку, вскрыл конверт, хотел встать и снова тяжело опустился. Еле-еле поднялся, вошел на веранду как больной и лег на топчан, будто сраженный страшной вестью.
— Плохие новости? — встревожилась Нина, подбежала к нему. — Кто это пишет? — И хотела прочесть письмо, но он не отдал, сунул его за спину. Ответил, не глядя ей в лицо:
— Прости меня, Нина. Я обманул тебя. Это пишет моя жена. Она с ребенком приезжает ко мне завтра. Нам с тобой надо расстаться.
Ни слова не произнеся, Нина быстро оделась, схватила чемодан и побежала к автобусу.
Московский поезд уже ушел, она взяла билет на вечерний, с пересадкой. На той станции, где была пересадка, Нина всю ночь сидела в привокзальном скверике под дождем, окаменевшая от горя и обиды. «Надо было поговорить с ним! Потребовать объяснения!» — думала сбивчиво, лихорадочно, но понимала, что никакое объяснение не исправило бы сути дела, а только унизило бы ее еще больше.
Соседка по купе, немолодая дама в очках, испугалась за нее:
— Милая, да вы совсем больны! У вас температура, вы бредили! — И поспешила к проводнику.
На первом же полустанке молодая симпатичная врач заставила Нину принять две таблетки и сочувственно спросила:
— Доедете до дому? А то у нас в поселковой больнице сейчас в палатах страшная духота, теснотища, жарко.
— Нет, нет, я не сойду с поезда.
Надежда Григорьевна, та дама в очках, усадила Нину в такси на площади у Курского вокзала.
— Я позвоню вам, Ниночка! — пообещала она и, действительно, звонила и приходила проведать.
Но посещение это Нина помнит очень смутно. Видеть людей, слышать их ей мешали голубые с белыми гребешками волны. Они накатывались, накрывая горячей тяжестью, давя на грудь и на горло, и шумели угрюмо и непрерывно.
…В зимний полдень, ясный и морозный, в воскресенье, муж повел Нину гулять на бульвар. Она ступала тяжело, останавливалась часто передохнуть, притворяясь, будто бы разглядывает заснеженную веточку, или любуется чужим малышом в коляске, или заинтересовали ее бойкие воробьи, дерущиеся из-за крошки хлеба.
— Ладно уж, отдышись, — догадался о ее уловках Виктор.
— Давай немножко посидим, а, Витя?
Она-то помнила, а Виктор, наверное, забыл, что это была та самая скамейка, на которой они весной в прошлом году сидели с Лагиным.
Нине давно хотелось рассказать мужу, как мучителен для нее обман, в котором она живет, ожидая ребенка. «И Калерия Ивановна с Николаем Демьяновичем, и мои родители, да и все другие люди считают само собой Витю отцом!» — казнилась Нина, но заводить об этом речь с мужем не решалась, не желая причинять ему еще большей боли.
Она с благодарностью смотрела на него. Ей были милы черты его круглого лица, надутые крепкие щеки, толстый, покрасневший на морозе нос.
— Витя, ты похож сейчас на колобка!
— Ну и что? Колобок тоже хороший человек.
— Ты тоже очень хороший человек, Витя.
— Пойдем ходить, ты озябнешь, — напомнил он, смутившись.
А она думала, что если бы не Калерия Ивановна, то никогда и ни за что Виктор не решился бы на тот мерзкий, позорный поступок, от которого он сейчас страдает. Он мог бы вместе с Лагиным уйти в ту ночь из дому, встретить патруль и сказать: «Мы дезертировали из воинского эшелона». И бесстрашно понес бы заслуженную кару. «Если бы не мать!» — снова подумала Нина.
Она с радостью сказала бы мужу, что все знает и не берется его судить, потому что не признает за ним полной вины, а лишь половину, и обвиняет во всем Калерию Ивановну. «Но тогда пришлось бы сознаться, кто мне рассказал? Я должна буду сказать о Лагине!