Очень давно не был так счастлив Курносов-старший. Он носился, напевая, из комнаты в кухню и глазам своим не верил: Нина дома, его жена! Будто и не уходила отсюда, и все такая же легкая и гибкая, ну, конечно, чуточку постарела, но красивая как и раньше. Нет, пожалуй, красивей!
— Пум-пум-пум… Ниночка, смотри-ка, у нас завалялись шпроты. Открыть?
— Не надо, Виктор. Оставь, потом тебе пригодятся.
— А я люблю шпроты. Ура, папа! Открывай!
Аврора Алексеевна, шествуя из уборной, заглянула с любопытством и злом в раскрытую курносовскую дверь и, не вынося вида чужого счастья, прошипела:
— Женятся, разженятся, а потом по ночам в гости шляются. Бардак! — И, экономя электроэнергию, погасила в коридоре свет.
Виктор Николаевич вышел и смело включил опять.
За чаем вспоминали и Калерию Ивановну, и Николая Демьяновича, говорили о них хорошо. Виктор Николаевич подумал, как порадовалась бы мать, видя такую тихую семейную картину: сидят они втроем — муж, жена и сын… А вслух говорил, что вот у него хорошие две комнаты, а живет он один. Поэтому и дверь из спальни в коридор, которую прорубили, запер и заставил книжным шкафом.
— На что мне две двери одному?
Нина сочувственно улыбалась, но делала вид, что не понимает, к чему Виктор ведет этот разговор. Однако не прерывала и с удовольствием смотрела на Андрюшу, а у него была счастливая физиономия, вот сейчас подпрыгнет и запоет.
— Мама, отпустишь меня с папой? — спросил он. — Мы собираемся поехать в Крым.
Ложечка выпала из пальцев Нины, звякнула о блюдце. Нина перестала улыбаться и не сразу спросила — и голос ее прозвучал сдавленно:
— Почему в Крым?
— Все равно, мама. Можно и в Сухуми. Лишь бы в море покупаться. Я же еще не был на море. Все лагерь да лагерь, то в Звенигороде, то в Кратове. Помнишь, ты рассказывала мне, как каталась на глиссере в Крыму?
Лицо Нины вспыхнуло румянцем, в глазах блеснули слезы, она глубоко и тяжко вздохнула, и ложечка опять задрожала в ее руке. Виктору Николаевичу жалко было смотреть на жену.
— Понимаешь, я получил сегодня письмо от Георгия, — извиняющимся мягким тоном сказал он, спасая Нину. — Георгий приглашает нас с Андрюшей в Сухуми. Собственно, я еще точно не знаю, Андрей, мы еще не прочитали письмо. Где оно? Куда ты его дел? Забыли прочитать!
— Здесь оно должно быть, на столе. Отлично помню. Я показывал тебе и обратно положил.
— Попробуй теперь найди!
Взялись искать. Достали снова кожаный портфель и вытряхнули содержимое на стол, но во всем ворохе не оказалось нераспечатанного письма.
— Картинка на конверте такая: елки и надпись «Берегите лес от пожара». Я же помню, на краешек положил. Да зачем оно нам, па-а? Ну не найдем и не надо. Зачем нам в Сухуми? Поедем лучше в Крым дикарями. Две девочки из нашего класса ездят так с родителями каждый год. Отпустишь, ма-а?
Виктор Николаевич, мучаясь от жалости к Нине, с напряженным ожиданием смотрел на нее. Что еще отразится на этом красивом и честном, дорогом ему лице? Как еще глаза и губы Нины выдадут ее душевное волнение? Он ждал — и не хотел ждать, не хотел видеть ее муки — и чувствовал себя подлым, низким, виноватым перед женой, будто это он заманил ее, зазвал и допрашивает, измывается.
— Перестань, Андрей. Не приставай к маме. Что это тебе взбрело вдруг? Чем плохо летом в Звенигороде? Прекрасный лагерь. Ищи-ка лучше письмо. Ты его засунул, ты и найди.
— Я не засунул, а на стол положил.
Нина выпрямилась, вздернула голову, попыталась даже улыбнуться и, смело встретив взгляд Виктора Николаевича, предложила спокойно:
— Езжайте лучше в Евпаторию. Там замечательный пляж.
Андрей подпрыгнул, бросился к матери обнимать ее.
— Мамуля, ты самая правильная женщина! Я не встречал другой лучше тебя!
— Где ты нахватался таких слов? — нарочито негодовала Нина. — Это твое воспитание, Виктор? Пусти, Андрюшка! Пусти, а то отлуплю. Витя, видишь, я с ним уже не справляюсь. Скажи же ему, он слушается тебя.
А Виктор Николаевич умиленно глядел и молчал…
В канун Дня Победы Андрюша принес отцу красиво разрисованное приглашение. Старшеклассники и выпускники сорок первого года приглашались на открытие школьного мемориального уголка.
Народу собралось много. Пришли родные и близкие погибших, и бывшие предвоенные ученики, и просто люди со двора и с улицы, кто услыхал о таком торжестве.
Было тесно и тихо в просторном вестибюле. Приспущенные знамена с черными бантами стояли прислоненные по обеим сторонам мраморной доски, а на мраморе в два столбика блестели золотые фамилии, а по стене длинным рядом висели тридцать портретов в черных рамках — все молодые, серьезные лица. Карточки, почти все, с которых увеличивали портреты, предназначались для паспортов. Возглавлял ряд Ананий Петрович Савельев, директор школы, учитель русского языка и литературы. За учителем шли ученики — и отличники, и двоечники, все теперь были вровень с ним в одном ряду.