Разговаривая мысленно с Лагиным, доказывая ему свое очевидное превосходство, Виктор Николаевич не злорадствовал, не испытывал страха потерять сына. Страх, приблизившись, превратился неожиданно в какое-то иное, еще неясное чувство, незнакомое, неиспытываемое ранее. Оно ширилось, обозначалось — и предстало чувством вины. Да, это он, Виктор Курносов, племянник генерала Травкина, повинен в том, что дружок его и однокашник Шурка Лагин попал в штрафной батальон. Война есть война, убивают и ранят во всех батальонах, не только в штрафных, но он-то сам, Виктор, не попал в штрафники, а, Шурка попал…
«А если разобраться, Шурик, тебе повезло, а не мне. Ты чист, а у меня все еще длится мой нескончаемый срок в штрафном батальоне. Мой штрафной — постоянно со мной…» — признался бы Лагину бывший его друг Виктор Курносов, если бы тот сейчас предстал перед ним.
— Витя, заступись хотя бы ты! — визгливо прохныкала Аврора Алексеевна, сунув голову в дверь. Влезла вся, замахала руками, заорала, чтобы слышно было в коридоре: — Напиши заявление от имени всех жильцов! Отнесу завтра, подам в товарищеский суд! Житья нам нет от этой хабалки! Хулиганка! — Но увидев, что Виктор Николаевич недвижимо сидит в кресле, свесив голову, и смотрит в одну точку, перестала кричать, сплюнула с досады и сказала: — Эх ты! Уже? Успел? И Нинки не дождался?
А у него не было сил ни подняться, ни ответить. Хотелось одного, чтобы сгинула с глаз ненавистная и ненавидящая старуха. Лишь сейчас разглядел и свою ненависть, и ее, ту, какую она питала к нему и к его покойной матери. Почему же, однако, они дружили? Или не ведая, что есть дружба, связанные плутнями и грешками, считали себя по ошибке подругами?
— Надрался наш жених. Готов подарочек! — объявила Аврора громко кому-то из соседей.
Ах старая стерва. А он завтра, а может быть, еще и сегодня, будет улыбаться ей вежливо и заискивающе шутить. Он боится ее. Боится, что возьмет и тявкнет на всю квартиру: «А помнишь, Витька, помнишь, как в сорок третьем?..» Да, сказала бы давно, поглумилась бы вволю, но сама, наверное, не меньше его холодеет от страха. Кого укрывала? Дезертира. И не из сострадания, а из боязни не угодить подруге, которой чем-то была обязана. Вот так-то.
А есть ли у него самого близкий, надежный человек, которого можно назвать другом? Есть ли на свете такая душа, что затосковала бы, не повидав его несколько дней? Кто придет в больницу, когда он заболеет? Кто будет беспокоиться, справляться по телефону о здоровье больного Курносова из такой-то палаты? А Андрюша! Кто сумеет стать ему ближе и родней, чем Андрей? Нина? А так ли уж верно, что и Нина нужна? Ну смешно же, ей-богу, и глупо размышлять теперь, нужна она или не нужна после постоянного, непокидающего желания видеть ее. Четырнадцать лет утешал себя мыслью, что не переменила фамилию Нина не только ради сына, но и ради него самого, ее мужа, Виктора Курносова. Надеялся и ждал. Так кто же, кроме нее, ему нужен?
Желтая полоска под дверью проступила отчетливее, ярче. В комнате стемнело, а в коридоре горел свет единственной лампочки на сорок ватт. Не дай бог вкрутить на шестьдесят! Аврора надорвется от крика, обзовет посмевшего самыми обидными словами. Вся неприязнь, какую Виктор Николаевич имел когда-нибудь к кому-нибудь, устремилась сейчас на Аврору, будто она одна была повинна в том, что однажды судьба Витьки Курносова потекла не в то русло.
— Пришли? — опрашивает с издевательским смешком громкий голос Авроры Алексеевны. — Явились! Футы ну-ты, они даже с тортом. Ждет он вас, ждет, как же! Глаз не продерет никак. Полюбуйтесь!
Значит, уже восемь или половина девятого? Что же не слыхал, как били часы? Может быть, остановились? Забыл завести их утром? Вот сейчас распахнется дверь, ворвется свет, войдут Нина и Андрюша, а ему, почти счастливому главе семейства, очень не хотелось, чтобы они приходили. Нет у него больше права на это счастье. Нет больше для него радости.