Голубь перелетел на стол, повертелся, покосился вокруг удивленным оранжевым глазом.
— Кыш, наглец, — сказал Виктор Николаевич, но птица и не глянула на него.
«Пускай, — подумал он, — пусть погуляет гулька хотя бы раз за свой голубиный век по накрахмаленной скатерти. Все равно ведь в стирку отдавать. Гуляй, нахал, пачкай, не жалко. Ничего не жаль. Все у меня потеряно. Я обязан потерять то, что имел, без чего и жить незачем. Просто невозможно!»
— Но почему обязан? — спросил он сам себя вслух. — Кто меня заставляет?
И в голову пришла счастливая мысль, что, может быть, за эти несколько дней, пока письмо шло да валялось дома, все уже там переменилось. Шурка женился на Наталье Владимировне, и счастлив, и ни в чем не нуждается, ни в сострадании, ни в жертве.
Но это не жертва. Это справедливая плата. Расплата по совести и чистой правде. «А кому она нужна? Кто ее от меня дожидается?» — спросил себя Виктор Николаевич и обозлился на голубя, запустил в него ботинком, заорал:
— Пшел вон!
Птица шумно метнулась в окно, ботинок шмякнулся на стол, стакан звонко упал на пол. Разбился. Открылась дверь, полоснуло сквознячком, вошла Никитична и, подслеповато вглядываясь, спросила:
— Чуть свет, а уже воюешь? Мало тебе того, что посидел с женой и сыном по-людски, потребовала твоя горькая душа добавки в одиночку? Я-то вчерась, дура старая, тобою да Ниной любовалась. Говорю бабам на кухне: Виктор наш станет семейным человеком. И у него семейная жизнь начинается.
— Оставьте меня в покое! Что, я кого обидел или кому помешал? Захотел и выпил. Вам-то какое дело?
— Мне же тебя жалко. Иду сейчас в уборную, а соседка новая, мордастая эта, говорит: «Не ходите в туалет, там все облевано. Жених на радостях перепил».
Весь солнечный жар, падающий на крыши, ударил в окно, в лицо Виктору Николаевичу.
— Я сейчас, Никитична, я уберу. Спасибо, что сказали, — лепетал он, торопливо натягивая брюки, и никак не попадал ногой в штанину. — Не помню, убейте — не помню, как это получилось. Сейчас, сейчас…
— Сиди, — сказала Никитична. — Прибрала уж… Горе ты мое сиротское!
Он опустился на диван, так и не натянув брюки, хотел вздохнуть, а вздох получился прерывистый и долгий, воздух застрял в сдавленном горле. Виктор Николаевич повалился горячим лицом в остывшую подушку, плакал, стыдился своей слабости и не мог перестать… Первый раз плакал так в своей жизни!..
Сухонькая, твердая и ласковая рука гладила его по голове, приглаживая всклоченные волосы.
— Ну, нишкни, ну, будет… Нишкни! — приговаривала бабка, всхлипывая и сморкаясь. — Что поделаешь? Сурьезная штука жить на свете. Тяжело, а надо. Ничего, ничего. Ты еще молодой, еще твоя судьба наладится, выпрямится. Мне вот об смерти подумать пора. Восемьдесят восьмой годочек с благовещенья пошел. Во сколько. А кажись, и не жила, а горевала. Все войны да войны. То мужа провожала и ждала, то зятя… Ой, Витюша, а уж ты лысый! — воскликнула смешливо Никитична, перестав всхлипывать и жалеть. Приказала: — Будет. Поревели, и хватит. Мужик ведь. Об чем тужить? Руки-ноги на месте, жена сама к тебе в дом просится. Ну, подымайся. Иди умойся, пока спит наша деревня, нету никого на кухне. Хочешь, я тебе опохмелиться принесу? Мы вчера с моей Катериной, как сам в баню ушел, сели, налили по рюмочке и помянули нашего соколика, Виталика родного. Вот и в газетах пишут, и по радио передают, что отыскивают, кто где погиб, где похоронен, и сообщают. А об нашем Виталике никаких слухов нет. Так принести тебе стаканчик? И огурчик есть маринованный, и селедочка. Принести?
— Никитична, а ты поминала бы меня, если бы я… если бы с войны не вернулся? Молилась бы за меня, как за Виталия, или тебе было бы все равно, живой я или мертвый?
— Плешь нажил, а ума нет! — прикрикнула бабка в обиде, а ее маленькая, жесткая ладонь шлепнула Виктора Николаевича по затылку. — Просила бога и царицу небесную и за тебя, дурака! Да видать, не дошла моя молитва, коли ты об этом спрашиваешь! Как же нам, матерям, не поминать тех, кто с войны не воротился? Все они герои. Кто герой побольше, кто герой поменьше, а все едино все незабвенные. Жизнь свою за людей положили. Никто же не знает своего смертного часу, когда и где этот час его застанет. Вот Андрюшку Митрохина, сказывала Марья, ей написали, застал, как речку они с боем переходили. Живой вышел Андрюшка, а кругом пули летят — вжик-вжик, а он зовет всех, кличет: «За мной! Вперед!» Тут пуля в него и угодила. Разве ж он не герой? Недаром же Нина твоя сыночка назвала в честь его светлой памяти. А школа вон в честь Анания Петровича. Ах, господи, как сейчас вижу — входит он на кухню и так деликатно, вежливо здоровается со мной: «Доброе утро, Евдокия Никитична!» Золотой был человек, смирный, тихий. Царство ему небесное.