— Я не смеюсь, я интересуюсь, — извиняющимся тоном проговорил Андрюша. — Я ни разу еще не был на юге. Мы только сегодня приехали.
— Куда же вы ездили летом в отпуск?
— А кто куда. Папа к тете Степаниде в деревню, мама иногда в дом отдыха, а я всегда в один и тот же пионерский лагерь около Москвы. Надоело уже.
— Что же это вы все так, разъезжаетесь врозь?
Андрюша не ответил. Долго объяснять надо, да и не поймет чужая, хотя и знакомая уже девочка, какая сложная у него жизнь. Вот если бы отец с матерью наконец помирились, то все стало бы просто и всем понятно.
Калитка была открыта. Старичок вошел первым и заторопился к крыльцу.
— Привел, привел! — весело сказал он. — Вы и не представляете, Шура, какой это для вас сюрприз. Это же Виктор Николаевич Курносов!
Толстая старушка в белом платочке, повязанном под подбородком, стояла на верхней ступеньке, сложив руки на животе, и ожидала гостей.
— Здравствуйте! — говорила она обрадованно. — Здравствуйте! А мы с Шурой думали, думали, кто же это? — Но было заметно, что для нее неважно, кто приехал, она, по-видимому, радуется так всем, кто бы ни пришел.
— Виктор, ты? — раздался голос с веранды, и говоривший поперхнулся.
Это был бледный мужчина с очень светлыми или седыми волосами, спадавшими на лоб. Он сидел в плетеном кресле, а костыли стояли у стенки.
Отец, прежде чем ответить, повернулся к Андрюше — и испугал его своим лицом: оно стало серое и жестокое. Отцу не было жаль этого больного человека и до смерти не хотелось приходить сюда.
— Подожди здесь, Андрюша, — сказал отец, еле шевеля серыми губами, и медленно пошел по дорожке к крыльцу, и устало поднимался на три каменных ступени.
— Давай посидим, — показала Зоя на лавочку под деревом.
Но Андрюша отрицательно покрутил головой. Ему было беспокойно и нехорошо, и, чтобы скрыть это чувство, он похвалил дворик:
— Красиво здесь у них.
По всему маленькому двору росли цветы вперемежку с травою, густой и сочной, как в лесу. Это показалось Андрюше красивее, чем когда цветы растут на клумбах. Виноградные плети, укрыв от солнца веранду, нарядными оборками свисали с крыши, а от улицы, вдоль заборчика, двор отгораживали кусты желтой акации, высокие и непроходимые.
— Что же они так долго? — спросила Зоя.
— Нет, не очень, — ответил Андрюша. — Мало какие у них разговоры? Они же не виделись давно.
Вдруг оттуда, с веранды, чужой голос крикнул привычные слова, но они оглушили Андрюшу. Он не разобрал этих простых слов и взглянул на Зою — и удивился, какие у нее необыкновенные глаза: круглые, с большими черными зрачками, с темно-коричневыми ободочками вокруг серой радужки.
Потом он обернулся. Худой высокий Лагин стоял на ногах и протягивал к нему руки…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Билет, один плацкартный на московский скорый, опять доставала Галина Нефедовна. Связи ее с билетной кассой не изменились, да и она сама не сильно постарела. Ее блестящие черные очи глядели бойко и лукаво, брызжа смехом, но, задерживаясь на Викторе Николаевиче, грустнели, влажнели от слез, выражая сочувствие и восхищение, разделяя с ним боль.
— Шо вы такой расстроенный до дому поидэте? Отпуск ваш только начался. Оставайтесь тут, поживите у Гната Хомича, он и денег с вас за койку не возьмет. А я сварю вам и постираю. Шо вам та Москва, як вы в своей хате один? — уговаривала она.
— Поеду в деревню на речку Яхрому к старенькой своей тетке Степаниде, — отвечал веселым голосом Виктор Николаевич. — Грибы уже начались. Сыроежки. Будем с тетушкой в лес по грибы ходить, собирать.
— Тю! Вы же совсем не то думаете. Не то у вас на душе… Не видали вы тех грибов? И знаете, шо я вам скажу? Золотой вы человек!
Просили и Андрюша, и Лагин, но эту пытку — быть «у них» — Виктор Николаевич сумел вытерпеть лишь одни сутки.
— Па-а, оставайся! У тебя же отпуск не кончился. Зачем тебе уезжать? Покупаемся вместе. Поживем здесь. Вы же и поговорить как следует не успели с ним… ну… с отцом.
Вот это ужасное слово вонзалось ножом в сердце! Все себе он представлял раньше, примеривал загодя надвигавшуюся муку, но то, как больно, как невыносимо больно слышать э т о слово, он и вообразить не мог
Когда, Шурка вскочил и крикнул: «Сын! У меня есть сын! Мой сын! Моя Нина!» — тогда Виктор Николаевич окончательно понял, что сотворил непоправимое: мертвый теперь он сам, а живой Шурка. Ах как мучительно захотелось все поставить на прежнее место! Чтобы все стало так, как было до этой минуты. Он готов был броситься на Лагина и убить его, лишь бы он молчал, лишь бы не произносил э т и х слов. И бросился, подхватил под руки самого ненавистного ему человека, не дал ему упасть, а потом отсчитывал в стакан, как когда-то для матери, валерьянку и думал, что капли эти похожи, наверное, на яд и хватило бы, наверное, всего одной капли, если бы валерьянка была ядом… Насчитал пятнадцать, разбавил водой и напоил счастливого, воскресшего Шурку, давнего своего дружка, которому он теперь в уплату за тот старый долг отдал свое сердце. Так вот разодрал своими руками свою грудь, вынул сердце и отдал Шурке: «На, бери, живи…» А сам стал мертвым…