Вот, например, в окне мужской парикмахерской с прошлого года прилеплено объявление: «Требуется уборщица», а никто не дерется и не идет. Кому охота подметать чужие волосы? Парикмахер уговаривает, что волос почти нету, работа легкая — два раза веником махнуть, но ему не верят, что же, во всем городе одни лысые живут? В Мизишкином дворе и то лишь всего-навсего двое лысых: дедушка Ибрагим и завмаг Сухолобов. И все!
Но неужели те, кто голосует за Сухолобова, ослепли и не видят, что тетя Маруся лучше его в сто раз? Будь сам Мизи взрослым и верующим человеком, он бы за тетю Марусю обеими руками голосовал. Она добрая, она часто чем-нибудь угощает, ей не жалко, а Сухолобова ругает весь двор: обворовал два магазина и вышел сухим из воды. Дети родные и то не живут с ним, ушли.
— Товарищи верующие, не выражайтесь нецензурными словами! — охрипшим, но все еще вежливым голосом призывает товарищ Сулейманов, представитель из горсовета, терпеливо возвышаясь над плюшевым лесом с лупоглазыми оленями. Не застилать же красную скатерть, когда выбирается церковный совет…
Стол устанавливали после обеда в тени миндального дерева, но не рассчитали: тень ушла и предвечернее солнце палило с не меньшим жаром, чем в полдень, — был июль.
— Вино, вино, замечательное красное сухое вино! — зазывал на углу улицы продавец, прячась в тени цистерны, и упрашивал: — Ай, пейте скорей, пожалуйста, а то скиснет. Жара такая, что вечером буду замечательный свежий уксус продавать.
Пожилая приезжая удивилась:
— Боже, а у нас в цистернах — только квас! — А поравнявшись с церковными воротами, покачнулась и со стыда сгорела: — Царица небесная! И это — христиане! Постыдились бы мусульман.
— Э, сестра, — примиряюще сказала ей старая лезгинка, — чтобы правый глаз не завидовал левому, Аллах между ними поставил нос.
Товарищ Сулейманов, худой как мученик, страдальчески утираясь мокрым уже платком, громко пожаловался:
— Валла, граждане православные, я совсем с вами устал…
Мизишка ему посочувствовал: устанешь вот так руководить третий день.
Дедушка Ибрагим, сидя у себя на галерее, на втором этаже, скорбно потряс белой бородою и пожалел Сулейманова:
— Вах-вах, несчастный мусульманин, зачем ему эти русские божественные дела? Пусть сами назначают своим церковным начальником кого им хочется. Богу разве не все равно, кто будет свечки продавать?
— Неправильно рассуждаете, Ибрагим Гусейнович, — авторитетно не согласился с почтенным аксакалом его сосед и постоянный собеседник пенсионер Петрович, проживающий рядом наверху. — Недопустимо мероприятие культа пускать на самотек, — одобрил он присутствие представителя из горсовета. — Это может вылиться бог знает во что!
Реденькая борода дедушки Ибрагима уважительно шевельнулась. Петровичу ли не знать! Он даже знает, кто победит на выборах в Америке, потому что жена его торгует газетами в киоске, а он ходит помогать ей и получает ежедневно прямо с поезда связку центральных газет.
Позавчера же, вчера и сегодня он не пошел ни к поезду, ни в киоск и неотлучно находился у барьера галереи, опасаясь, что в его отсутствие собрание не в то русло пойдет.
Петрович, довольный своим местоположением (сверху все видно), квалифицированно отмечал оплошности, возмущался и, перевалившись через перила, допросил испуганного батюшку:
— Отец Иннокентий, кворум у вас есть?
Побледневший священник, надвинув шляпу на самые уши, молчаливо и загнанно тулился к стволу миндаля. На вопрос Петровича он обратил скорбный лик, заросший сивой щетиной, поморгал ошалело и, безнадежно махнув рукой, удалился в сторожку, изрекши:
— Не приведи господи, суета сует.
Мизишке стало жаль батюшку — бедный, и ему не повезло. Пошел, наверное, собирать свои вещи.
— Ай, как часто меняются батюшки в нашем дворе, — заметил самому себе Мизишка, но утешился одним обстоятельством: приезжали священники в эту церковь в стоптанных тапочках, а уезжали в новых сапогах.
О новых сапогах и напомнил кто-то вослед отцу Иннокентию, и Мизишка возмутился: нашли чем укорять! Не носить же батюшке всю жизнь тапочки, если у русских попов форма такая: борода, шляпа и сапоги.
Мизишка ерзал на заборе, захваченный действием как на утреннике, и не обращал внимания, что от известки сделались совсем белыми его штаны, ибо каменный церковный забор был обмазан самой лучшей глиной и самой белой известкой побелен. Но несмотря на солидную ограду, вах-вах, как сказал дедушка Ибрагим, сколько неприятностей внутри.