Но Мизи пренебрег недостойным поведением грубых женщин и, прижавшись к косяку двери, навострил уши.
— Кто он? — допрашивали тетки Фатиму. — Бакинец? Махачкалинец? Здешний? Кто его родители? Где живут?
— Родители живут на Урале, а сам он в Москве служит. Зовут его Николай Балашов.
— Он русский?!
— Не мусульманин?!!
— О горе! О, за что ты прогневался, Аллах!
Тетка Зейнаб бросила со всего маху медный поднос на пол. Тетка Лейла стала на себе волосы рвать.
— Позор! Ты нас опозорила, неблагодарная! На наши головы — такой стыд! — рыдали они, как нанятые плакальщицы в доме покойного.
— Кого оплакивают Карахановы, кто умер? — прибежал сверху в одних подтяжках Петрович-пенсионер.
Обнаженные подтяжки выражали у Петровича высшую степень растерянности, ибо даже в самую тяжкую жару он на все пуговицы застегивал воротник.
А тяжелый на подъем дедушка Ибрагим, доверив свое жгучее любопытство соседу, в нетерпении ждал наверху.
— Фатима замуж хочет! — оповестил население двора Мизишка и похвастал приоритетом: — Я первый все узнал!
Фатя плакала и тоже громко кричала, что все равно сделает по-своему, а помешают — в море утопится, но за другого не пойдет, будь он, этот другой, хоть трижды мусульманин, дважды шейх или один раз персидский шах. Сердце свое она уже отдала Николаю, а у нее их не полдюжины — ее сердец.
Верхние соседи висели вниз головами: квартира Карахановых помещалась внизу. Нижние соседи томились у Карахановских ступенек.
— Бедная девочка! — жалели и те и те.
Плач, крики и грохот неслись от Карахановых с утра до вечера. Тетки сделались еще носастее, а на Фатиму было жалко смотреть. Вах-вах, на кого стала похожа. Совсем уже не цветочек розовый, а зеленая алыча. Родинка на щеке и та слиняла, не заметно родинки. Глаза заплаканные, а похудела так, что могла бы спрятаться за телеграфным столбом, — и не найти.
Ни на шаг из дому Караханихи племянницу не отпускали, тащились следом, если ей надо было выйти, боялись, что либо в море пойдет утопится, либо насовсем сбежит.
«Глупые! — думал о тетках Мизишка. — К чему Фатиме топиться? Скоро приедет жених Николай Балашов и ее спасет».
Во всех сказках и книжках женихи всегда успевали примчаться вовремя и убивали злодеев в самый страшный последний момент. На конях скакали, на волках ездили — и то догоняли. А теперь зачем волки? Есть такси, есть самолеты и два проходящих поезда без пересадки в Москву и из Москвы.
Жалко, что не ведомый никому распрекрасный Николай увезет с собою Фатю. Но зато она будет счастлива с любимым человеком, как сказала Мизишкина мать. А сейчас разве у Фати жизнь? Половина Фати осталась от прежней Фати. Где там смеяться и петь песни, голоса ее и то не слышно совсем.
Пенсионер Петрович по этому поводу предлагал от имени жильцов написать коллективное заявление в горком. Насилие над личностью — это же непростительная дикость в наше время!
— Вах-вах, — отклонил предложение Петровича дедушка Ибрагим. — Зачем сразу жаловаться? Рано. Они же еще не связывают веревками Фатиму.
А жених Николай, которого всем двором как Ивана-царевича ждали, все не ехал, и не было от него вестей.
Но наконец дождались — явился! Красивый, замечательный — Фатя не соврала. Начищенный и блестящий, с новым блестящим чемоданом, и как вошел в ворота — так его и угадали все.
Завидя внизу военного, Петрович, опять в одних подтяжках, не то съехал, не то скатился по лестнице вниз:
— Ах, где же вы были раньше, молодой человек!
— На учениях, — виновато ответил жених, бледнея — и будто инеем заносило его, хваленные Фатимою, голубые глаза, и Мизишка ясновидяще почувствовал холодных мурашек на дрогнувшей жениховой спине. — Что с Фатей, где она? — спросил, покачнувшись, храбрый сержант, и красненькие полоски на погонах, казалось, выгнулись от озноба — так испугался он.
— Есть конь, седло пропало, — просто и понятно ответил дедушка Ибрагим.
А пропала Фатима… Не то чтобы совершенно пропала, а уехала срочно неизвестно куда.
Говорят, что пришла неожиданно телеграмма, будто умирает какая-то родственница Карахановых где-то в селении в горах, и лишь присутствие Фатимы может ту старушку спасти от смерти. Тетки быстренько спровадили племянницу. А куда? Кто же знает — может быть, в Ахты, а может быть, в Касумкент. Они и на этот раз о своих делах не распространялись и даже днем сидели запертые на ключ, и сначала в окно выглядывали, если к ним кто-нибудь стучал.