5. Войска забирают с собой вооружение и боеприпасы, несут до встречи с русскими войсками и там сдают все оружие и боеприпасы.
6. В голове каждой колонны иметь поднятый белый флаг.
7. Путь следования: из города по железнодорожному мосту западнее разбитого временного моста — к Нассер-Гартен.
8. Русские войска не будут вести огня по выстроенным колоннам немецких войск.
9. Очистка опорных пунктов, продолжающих оказывать сопротивление, является делом русской армии.
10. Все вышеизложенные мероприятия провести немедленно.
Комендант Лаш,
генерал от инфантерии.
Начальник штаба
полковник генштаба
Зускинд-Швенди.
Гарзавин не положил, а бросил бумагу на стол — что-то не понравилось ему в приказе. Пленных уже переписали — фамилии и занимаемые должности. Больше их не спрашивали ни о чем, и они не переговаривались между собой, ждали, когда и куда их повезут. Комдив задерживался у телефона: он хотел доложить непременно командарму, но командарм в это время разговаривал со штабом фронта.
— Их виль тринкен. Битэ!ꓺ — попросил тихо Лаш, и кадык под его щучьим подбородком непроизвольно двинулся.
«Тринкен» — слово, понятное почти каждому. Красноармеец, дежуривший у дверей, сказал:
— Главный генерал хочет пить.
— Принесите, — разрешил начальник штаба.
Красноармеец ушел и скоро вернулся.
— Откуда вода? — спросил Гарзавин у красноармейца.
— С нашей кухни, товарищ генерал.
— Пусть пьет.
Лаш выпил почти полный стакан. Пили и другие пленные, только Микош сидел отвернувшись.
Пленных угостили советскими папиросами.
Гарзавина удивляло и раздражало то, что в штабе дивизии относились к этим пленным, виновникам в смерти многих тысяч людей, с предупредительностью — то ли на радостях, что бои в Кенигсберге кончились, то ли в штабе настроились вести себя так, — все равно это ему очень не нравилось. Он подумал о том, что немцы такое отношение к ним, ничуть не злобное, почти добродушное и с любопытствующими взглядами могут истолковать по-своему: русские пялят глаза на немецких генералов и высших офицеров, как на диковинку, и неужели вот эти люди, без заметной военной выправки, в помятых фуражках и шапках, — победители?ꓺ
«Получается неловко, недостойно нас», — рассудил Гарзавин.
Ближе других сидел полковник. Гарзавин запомнил его фамилию с приставкой «фон». Оберст с явным интересом поглядывал на советского генерала, желая, видимо, завязать разговор.
— Вы, господин оберст, тоже танкист? — осведомился Гарзавин, полагая, что этот полковник обратил внимание на его погоны с эмблемой-танком.
— Нет, господин генерал, по образованию я инженер-сапер, раньше служил в танковой дивизии.
— Вам приходилось быть под Ленинградом?
— Да, мы были вместе с нашим комендантом.
При этих словах Лаш поежился, как от холода.
— Интересно бы знать ваше мнение, как специалиста, об инженерных укреплениях около Ленинграда, — продолжал Гарзавин.
— О, там очень сильные укрепления, мы не смогли преодолеть их, — заученной фразой ответил оберст и, чтобы переменить разговор, выразил удивление: — Господин генерал, вы очень хорошо говорите по-немецки. Можно подумать, что вы жили в Германии и там научились.
— Нет, я научился в России, в старой России. Мой дед по матери был дворянином, отец — кадровым военным, полковником царской армии. А я, как изволите видеть, советский генерал. Раньше в русских семьях, подобных нашей, было заведено учить детей с малых лет иностранным языкам, в первую очередь французскому и немецкому.
— Вы дворянин? Не поверю.
— Почему же?
Оберст молчал. Он был озадачен. Фюрер и высшие чины вермахта говорили, что в Советской России нет опытных военных кадров, они истреблены, и это были в большинстве выходцы из дворян. А сейчас с ним разговаривал один из таких советских генералов.
— Просто не верится… — только и сказал оберст.
— Вы полагаете, что я лгу? — спросил Гарзавин так громко, что все немцы посмотрели на него.
Советский генерал с пышной седеющей шевелюрой и совершенно черными, раскинувшимися в стремительном разлете бровями, с крупным орлиным носом, ждал ответа, не произнося больше ни слова, но, казалось, густой бас его все еще колеблет воздух, потому что мигали огоньки свечей.
— Не хотите сказать прямо, — басок стих, приобрел бархатистый оттенок. — Вы не ответили на мой вопрос об укреплениях Ленинграда. Я имею в виду доты, форты, подобные кенигсбергским.
Лаш явно был недоволен поведением своего оберста, который рассердил русского генерала-танкиста. Между военными людьми необходима корректность, и оберст должен был сказать: «Прошу прощения, господин генерал, но мне трудно поверить», — а он вместо этого брякнул по-солдатски: «Просто не верится». И чтобы исправить ошибку оберста, Лаш начал вежливо: