Офицеры посматривали на небо и гадали: появятся сегодня самолеты или нет. Пехоте нужна помощь танков и артиллерии, и всем нужна поддержка авиации.
Изруганная небесная канцелярия весь день работала на врага.
Ночью показался месяц, только верхний его конец — серебряный рог прободнул тучи, долго скользил, вспарывая их, блестящий, словно дождями омытый, и, хотя к утру он скрылся и над землей стоял туман, появилась надежда: будет погода!
Она улучшилась лишь к полудню — туман исчез, облака поднялись высоко и расползлись. Небо загудело. Никто из бойцов, наступавших на Кенигсберг, никогда не видел столько наших самолетов! Здесь была авиация Третьего и Второго Белорусских фронтов, Ленинградского фронта и Краснознаменного Балтийского флота.
Самолеты образовали три яруса: внизу носились штурмовики, повыше степенно, в четком строю шли тяжелые бомбовозы, а сверху, в прикрытии, кружились истребители.
Тяжелый крылатый металл густо заполнил воздух, стремительно рассекал его плоскостями и пропеллерами, пронизывал бомбами и пулеметными трассами, сотрясал взрывами.
Кирпичная пыль скопилась над Кенигсбергом в громадное желтое облако, распираемое во многих местах черными клубами дыма.
11
Корпуса Сорок третьей армии наступали двумя эшелонами: по две стрелковых дивизии в первом и по одной — во втором эшелоне. Такой же боевой порядок приняли дивизии: два стрелковых полка двигались в первой линии, третий следовал за ними. В полках два батальона действовали как штурмовые отряды и один был резервный. Штурмовой отряд, если не удавалось взять форт, обходил его. Это требовало немедленного ввода в бой подразделений второго эшелона.
Форт, о котором Сердюк говорил маршалу как о «своем», оказался в полосе соседней дивизии другого корпуса, потому что войска переднего края сдвинулись, освобождая место для свежих сил. Сосед справа штурмовал форт, но безуспешно, и оставил его блокированным. К тому времени пиния фронта западнее Кенигсберга прогнулась, правофланговый корпус поворачивался против оперативной группы немцев «Земланд», тесня ее на запад, и форт оказался ближе к штабу Сердюка, за спиной дивизии, и его «передали» Сердюку. Комдив оцепил форт одним батальоном, без танков и самоходок, лишь с полковой артиллерией, поручил заботу о нем своему заместителю Афонову, а сам двигал штурмовые отряды в Кенигсберг, и они вместе с частями других дивизий пробивались на соединение с гвардейцами Одиннадцатой армии медленно и с тем упорством, с каким долбят скалу с двух сторон для новой дороги в горах.
Штаб дивизии оставался пока в так называемом «Рабочем поселке». Здесь в двухэтажных домах-коттеджах раньше жили специалисты немецких военных заводов. Большой парк отделял этот поселок от Кенигсберга; в чаще плешинами белел нерастаявший лед на прудах. По дороге через этот парк приехал в штаб Сердюк, покинув наблюдательный пункт, чтобы ускорить доставку боеприпасов.
Когда он поднялся на второй этаж, там в большой комнате его ждали Афонов и Веденеев. Генералу принесли документы на подпись, и он присел к столу.
Афонов быстро ходил по комнате, от двери к столу и опять к двери, ожидая с видимым нетерпением, когда Сердюк кончит работу и можно будет поговорить с ним.
Едва комдив отодвинул подписанные бумаги, как Афонов подошел к нему.
— Ну, разрешите же, товарищ генерал! — сказал он, недовольный тем, что комдив оставил его ответственным за форт и не позволяет штурмовать. — Я разделаюсь с этим проклятым фортом, сам буду командовать батальоном.
Сердюк раздумывал, потирая ладонью голову. Ему нравилась воинственность Афонова — в рослом и крепком на вид полковнике было много энергии. Но генерал не любил спешить без надобности.
— Стоит ли тратить силы на форт? Полагаю, не стоит. Кенигсберг скоро будет окружен, ему крышка. Гарнизон форта сложит оружие. Куда он денется!
— Зачем нам, товарищ генерал, угроза в тылу и возле штаба? С ней лучше покончить и высвободить батальон Наумова. Форт — прямо-таки чирей на спине, мешает! — доказывал Афонов, и в этом был свой резон.
У Веденеева сложился особенный план насчет форта. Но одна попытка начать переговоры с немецким гарнизоном о сдаче ни к чему не привела, и перед той решительностью, с которой говорил Афонов, задуманный Веденеевым план мог показаться осуществимым не скоро или вообще безнадежным. Слушая полковника, Веденеев сознавал свою слабость, испытывал нечто вроде зависти. Это похоже на то чувство, с каким физически измотавшийся человек смотрит на здоровяка, уверенного в своих силах; но и у того от неопытности есть своя слабость.