Так сложилась фронтовая судьба Шестопалова.
Все операции, в которых участвовал Шестопалов, а он участвовал в битве на Курской дуге, в освобождении Киева, в наступлении от Витебска до Прибалтики, заканчивались успешно, разгромом немцев, но раненный, он выбывал из строя и ничего не знал о наградах, а последнюю — орден Красного Знамени — не успел получить.
Кроме рубцов на теле и следов ожога хоть один бы орден на грудь! Чтобы видели односельчане, каким стал Валька Шестопалов. Не только загладил прошлое, но и отличился в боях за Родину.
Без Шестопалова возьмут Кенигсберг. И даже писарь в штабе, за всю войну не получивший царапины, будет награжден.
А может, вспомнят и о Шестопалове? Вспомнит генерал Гарзавин — ведь был приказ о награде и он не должен затеряться! Может, не забыли Шестопалова те командиры по приказу которых он ходил в атаки у Киева, под Ленинградом, около Витебска и Риги?
Полагая, что дворец Бисмарка превращен немцами в сильный опорный пункт, Булахов приказал сначала обойти его и затем штурмовать.
Вот и дворец «железного канцлера», массивный, с высоким цокольным этажом, обнесенный чугунной оградой с торчащими острыми копьями. Весь он замер, насторожившись. Черные хлопья сгоревшей бумаги легко кружились в воздухе.
А из окна верхнего этажа свисала простыня. Фрицы сдаются без боя!
Облегченно вздохнув, комбат приказал штурмовому отряду двигаться дальше, а во дворец послал группу автоматчиков и, на всякий случай, подошедший после ремонта танк Лептина.
Красноармейцы увидели при входе внутрь дома гардероб, как в Театре. В большом зале слева была стойка и за ней буфет. У задней стены — возвышение, полукруглая площадка; там стояли стулья и сверкали сложенные музыкальные инструменты. Словно только что закончился концерт и люди разошлись все, кроме билетерши.
Пожилая, чопорно одетая женщина с белой наколкой на седых волосах пыталась что-то объяснить русским солдатам, но они устремились в верхние этажи, осмотрели каждую комнату — немцев не было. И на чердаке пусто. Дробно стуча сапогами, автоматчики спустились в зал и замерли от удивления.
Выстроившись в ряд, стояли девушки или молодые женщины, в белых платьях и легких туфлях, все одинаковые — с застывшими улыбками на подрумяненных лицах. Воздушные создания, порхающие в танце, — таких видели в кино и на сцене театра, и эти, надо полагать, появились из-за ширмы, закрывавшей стену и дверь за музыкальными инструментами.
— Старшой, куда мы попали? — тихо спросил Лептина сержант-автоматчик.
— На театр похоже…
И не страшный грохот улицы доносился сюда, а чудилась отдаленная музыка, слышался женский хор. Стало неудобно держать в руках оружие, оно показалось лишним, неуместным тут.
Немая сцена продолжалась. Девушки смотрели с неизменными, заученными полуулыбками, ожидая чего-то. Дверь в зал отворилась, вошли капитан из штаба полка, переводчик Ольшан и трое красноармейцев. Сержант-автоматчик доложил:
— Товарищ гвардии капитан, немцев в доме не обнаружено, здесь одни артистки.
— Что еще за артистки? — недовольно проговорил капитан.
К нему, семеня, быстро подошла пожилая немка и заговорила улыбаясь. Капитан спросил Ольшана:
— Что она тараторит?
— Говорит, что здесь только женщины, то есть девушки, — еле удерживаясь от смеха переводил Ольшан. — Здесь — бордель, товарищ гвардии капитан, не что иное, как публичный дом. Такое заведение во всяком буржуазном обществе…
— Пояснения лишни, — отмахнулся капитан.
Лица у красноармейцев вытянулись; все плюнули от досады.
— Русские есть? — спросил капитан.
Патронесса публичного дома поняла вопрос по-своему: русским требуются только русские, но их нет. Есть француженки, польки, есть немки, но не чистокровные. Хозяйка расхваливала их, приглашала русского офицера с солдатами отдохнуть. Ольшан боялся переводить это капитану.
— Марш отсюда! — скомандовал капитан бойцам.
Все вышли на свежий воздух.
— Среди проституток немцы, возможно, оставили шпионок. Непременно оставили. Нужен часовой, — сказал капитан.
— Поставьте меня, товарищ гвардии капитан, — вызвался один из автоматчиков в новеньких сапогах.
— Почему именно вас?
— Ноги, товарищ гвардии капитан… Если бы я смог снять эти проклятые фрицевские сапоги, вы увидели бы на ногах сплошные волдыри. Ходить невозможно. Стоять на посту — могу.