— Товарищ генерал, — обратился радист. — Вас…
Он подал микрофон и наушник. По рации передали, что командование «северных» и «южных» договорилось прекратить орудийно-минометный огонь, чтобы не побить своих, действовать будут лишь танки и пехота с оружием ближнего боя.
— Поехали вперед, обгоняй! — скомандовал Гарзавин водителю.
Гарзавинские танки соединились с тяжелыми машинами самоходно-артиллерийского полка, который подошел сюда вместе со штурмовыми отрядами «северных». Танкисты и самоходчики — братья по оружию — бросились друг к другу.
— Сашу нашего качать! Александра Космодемьянского! — кричали «северяне».
Над плотной, шатающейся толпой, над темными шлемами показалась фигура человека, плашмя лежавшая на руках, взлетела вверх, упала, как на пружины, снова вверх…
— Раз, еще раз! Повыше!
Гарзавин видел смущенное юношеское лицо. Брат Зои Космодемьянской смущен оттого, что одна его фамилия вызывает у всех тут высокое уважение к нему, а он, может, и не заслужил своими боевыми делами такого уважения и чувствует себя неловко.
Генерал вспомнил о своей дочери: «Вот ей не хватает скромности. Но она не заносчива. Горделива и немножко мечтательна. Я отец и понимаю ее. В разговоре со мной была так же откровенна, как и с Ниной. В поведении дочери — ничего особенного. Она просто очень молода».
Соединившись в Амалиенау, войска перестраивали свои боевые порядки: одни поворачивались фронтом на восток, к Кенигсбергу, другие — на запад, для наступления по Земландскому полуострову. Надрывали голоса пехотные командиры, стараясь перекричать шум танковых моторов, суетливо бегали связные.
Гарзавин отдавал по радио распоряжения. Его тяжелые танки собирались в колонну. Он связался со штабной рацией и услышал голос Нины. Чувствовалось, что Нина беспокоится о нем, и это было приятно. Гарзавин сказал о деле, для штаба, и потом спросил, уехала ли дочь. Лена еще не уехала.
— Надо подождать немного. Я объясню шоферу, как ехать, — предупредил он.
Через час на улицах Амалиенау будет полный порядок. До Сердюка не в объезд Кенигсберга, а прямиком — всего шесть-семь километров.
Генерал стоял в бронетранспортере и наблюдал за движением танков. Стрельба стихла. Понуро брели пленные.
Над дымящимися развалинами домов появились три штурмовика. Авианаводчик закричал в микрофон:
— «Сокол», «Сокол», я «Тополь». Слышишь меня? Здесь все кончено, ничего не надо. Ждите сведений о новых целях. Что? A-а, понятно. Буду наблюдать, держать связь.
И подполковник объяснил Гарзавину:
— На этот раз у летчиков боекомплект только для самообороны. Они будут сбрасывать листовки с предложением маршала — гарнизону Кенигсберга сложить оружие. Это уже второе обращение к немцам.
Бронетранспортер стоял под деревьями на пологом холме, и отсюда генералу и подполковнику была видна значительная часть города.
Штурмовики, точно узнав, где теперь проходит передний край, сделали вираж, полетели над городом и сбросили первые пачки листовок. Их раздернуло ветром; листовки падали медленно, колеблясь, — на фоне голубого неба светилась и мерцала белизна, как мелкие волны под солнцем. Потом самолеты разъединились на расстояние видимой связи, направились к центру города, сбрасывая листовки пачку за пачкой.
14
Уже переодевшись во все красноармейское, только без погон и петлиц, Штейнер наблюдал, как Майсель примерял новое обмундирование. Шинель была до смешного коротка, но Майсель не придал этому значения. А Штейнер промолчал. После того, что случилось при переходе линии фронта, он побаивался своего старшего товарища: как быстро и ловко обер-лейтенант перестрелял чуть не отделение немецких солдат. Штейнер не решался первым начинать разговор — в германской армии подчиненный не может говорить, не будучи спрошен. И как называть Майселя? Лучше всего не но имени, а господином обер-лейтенантом, хотя он тоже в красноармейской шинели.
— Русская шинель теплее немецкой, — сказал Майсель, туже затягивая пояс. — Но идти в таком обмундировании к своим — опасно.
К своим?ꓺ — вырвалось у Штейнера. Появился новый смысл слов «свои» и «чужие», «мы» и «они» — к ним трудно привыкнуть. Свои — это антифашисты, чужие — это не русские, а гитлеровцы. Но обер-лейтенант назвал своими всех немцев в форту.
— Мы немцы и немцами останемся, — ответил Майсель на недоуменный вопрос Штейнера.
«А кто были те, которых из автомата?ꓺ» — хотел спросить Штейнер и побоялся.