Глядя на него маленькими, как у куницы, глазками, светящимися радостью на широком багровом лице, Адмирал продолжал сжимать ему затылок своей лапой.
- Ты мне делаешь больно.
- Ну и прекрасно, идиот! - сказал Адмирал, разжимая руку. - Тебе могло быть так больно, что ты и не почувствовал бы моих объятий, а я...
- Что ты?
- Представляешь мою рожу, когда мне сказали бы про тебя?
- Спасибо, - сказал штурман. - Но не преувеличивай. Ты и сейчас не красавец.
Лоб Адмирала пересекал чудовищный шрам, идущий к макушке и терявшийся в волосах.
- Брось, - сказал Адмирал, проводя рукой по глазам. - А всетаки я нравлюсь. Ну как, тебе лучше? - спросил он.
- Да.
Все прошло. Штурман чувствовал такую легкость в ногах и сердце, что почти забыл о пережитом. Ему казалось, что дурной сон исчез и он вдруг очутился па солнечном пляже. "Нет, невозможно, - сказал он себе, - это скоро вернется..."
- Ты не допил. Кончай! - скомандовал Адмирал. Он снова повиновался. На этот раз ром вызвал у
него гримасу, но .горячие волны опять всколыхнули все внутри.
- Ты получишь право носить на левой руке золотой парашютик, - сказал Адмирал.
- Ты веришь, что он золотой?
- Конечно, нет. Золотом с парашютистами не расплачиваются. Но во всяком случае, девочки будут то
бой восхищаться. Да, скажи, - поинтересовался он, - где ты приземлился?
- На свекловичном поле. И не мог понять, где я. Я решил, что нас сбили около Дуйсбурга. Адмирал расхохотался.
- И ты сказал себе: "Все кончено. Не видать мне больше рожи командира базы". И страдал от этого, признайся. А потом?
- Потом я сориентировался.
- Тебя пустили в дом?
- Ну да, пустили. Одним словом...
- Что "одним словом"? Ты чтото от меня скрываешь! - вскричал Адмирал. - Женщина?
- Идиот! - поспешно оборвал его штурман. - Угостили чаем, я позвонил, и за мной приехали. Уж очень боялись, что я не вернусь. Штурманы дорого ценятся. Что делал бы без них экипаж?
- Клянусь тебе, - сказал Адмирал, - мы не такие уж прохвосты. Я сразу о тебе подумал. Еще вчера вечером я видел тебя в баре. И не мог поверить, что для тебя все кончено; а потом узнал, что ты цел и невредим. Тогда я призвал ребят в свидетели: "Этот чертов Рипо всегда выйдет сухим из воды". Ведь так? - добавил он, награждая штурмана дружескими тумаками.
- Ладно, - сказал штурман. - Проводи меня. Я пойду спать.
- Где твой велосипед? - спросил Адмирал, когда они вышли.
- Черт с ним, с велосипедом, - ответил штурман. - Мне нужно пройтись.
Они пошли вдоль ограды аэродрома, миновали контрольнопропускной пункт, где часовые теснились вокруг печурки, и вышли на шоссе, откуда тропинка вела к маленьким домикам. Ночная сырость пронизывала до костей. Они ускорили шаг, кровь в жилах побежала быстрее, и они согрелись. Небо было пасмурное. Штурман по временам поглядывал вверх, надеясь отыскать какуюнибудь звезду, но ночь поглотила их все. Справа на пламенеющем небе вырисовывались стволы буков.
- В Дуйсбурге, - сказал Адмирал, - было поярче. Ты видел?
- Да. Я мог бы там остаться.
- Но не остался. А хотел бы?
- Нет.
Они подошли к городку летчиков, где под сенью дубовой рощи, сейчас едва различимой во мраке, стояли домики из листового железа.
- Спокойной ночи, - сказал штурман. Они пожали друг другу руки, и Адмирал отправился к себе. "До чего же мы все стали бесчувственными, - подумал штурман. - Он хочет, чтобы я вернулся в свою комнату и отдохнул, и оставляет меня одного, точно это самый обыкновенный вечер. Ему и в голову не приходит, что, прежде чем лечь в постель, мне нужно немного поболтать с ним. А ведь он..." Штурман был искренне привязан к Адмиралу, да и Адмирал в этот вечер ради него покинул свой экипаж. Обычно летчики одного самолета всюду ходили вместе молчаливой компанией. Так люди забывали о стычках во время полета, о вспышках раздражительности, о резких словах, которыми они порой обменивались в микрофон. Опасность миновала, они становились мягче, и каждый приписывал другому заслуги в успехе операции. На земле они со смехом вспоминали о том, что в небе вызывало столкновения, и дружеская непринужденность снимала всякие различия в положении и звании. Теперь штурман остался один, он словно осиротел, но его бросило в дрожь при мысли, что он мог разделить участь товарищей. Значит, ни бомбардир, ни хвостовой стрелок не успели выброситься с парашютом. Должно быть, самолет развалился сразу же после того, как выпрыгнул штурман. Но тогда почему он не слышал грохота взрыва? "Как треск падающего дерева..." Может, потому, что как раз в эту секунду его рванул раскрывающийся парашют и мысль о спасении заставила его на минуту позабыть обо всем на свете.
Он толкнул дверь своего домика и тут вдруг вспомнил о незнакомке с ВэндонЭли. Он даже не спросил, как ее зовут, но не жалел об этом. Ведь так ему будет казаться, что это лицо, склонившееся над ним в глубокой ночи, только пригрезилось, когда он лежал, зарывшись носом и ладонями в свекольную ботву. Что значило имя? Имя ничего не добавило бы. Знай он ее имя, он, быть может, не решился бы обнять эту женщину с такой нежностью. Нет, нежность не то слово. Вовсе не нежность была в этом объятии, но дикая неукротимость животного, у которого одно чувство сменяет другое без всякого перехода. Ускользнув от смерти, он тут же ринулся в жизнь.
Он представил себе незнакомку в зеленом халатике, который она все время запахивала на груди, маленькие ноги в домашних туфлях, ее сонное лицо, растрепанные волосы. Должно быть, она совсем молоденькая, и ей так трудно было не закрыть снова глаза, не погрузиться в сон, который нарушил настойчивый звонок. А гул бомбардировщиков, круживших на небольшой высоте над соседней базой, наверное, нисколько ей не мешал. Иногда во время полета, когда штурман был уверен в маршруте, он позволял себе минутный отдых и старался представить, какие сны видят мужчины и женщины в спящих селениях, над которыми пролетал самолет. Склонившись в тусклом свете над своими навигационными линейками, картами и компасом, он думал о том, что люди на земле в ночном мраке предаются любви, и каждый раз испытывал горькое чувство от сознания того, что втянут в какоето дело, которое лишает его всех других радостей, кроме одной - достигнуть цели точно в назначенную минуту или наверстать время, упущенное изза встречного ветра. Уже два года он был отрезан от семьи, и никакая другая привязанность не согревала его душу. В этой стране, языка которой он не знал, ему не на что было надеяться. Вся предшествующая жизнь представлялась. ему навсегда отошедшей юностью, образы которой двигались в зыбкой и обманчивой дымке сновидения. С войной он вступил в иную пору своей жизни, где чувствовал себя беззащитным перед лицом всякого рода врагов - как внутренних, так и внешних, и не было у него иного прибежища, кроме товарищества.
Не то чтобы он не искал любви. Гдето в глубине его души любовь продолжала жить, подобно скрытой ране или неутоленной жажде. Порою мысль о ней вызывала у него вспышку жестокой иронии или же приступ меланхолии, овладевшей им даже в полете. Но все попытки обрести любовь были напрасны. Он не желал прибегать к тем приемам, которыми пользовались товарищи, обольщая девушек в барах и добиваясь мимолетных свиданий, где они пускали на ветер все, в чем штурман видел смысл встречи мужчины и женщины. И все же он испытывал неясное сожаление, словно упустил чтото. Быть может, все дело было в том, что он плохо знал английский язык? Ведь как бы правильно ни говорила пофранцузски эта женщина, между ними всегда будет существовать барьер - трудность выразить себя так, чтобы понял другой, и старание избежать различных словесных тонкостей.
Он помешал угли, еще тлевшие в печке, которую вечером обычно растапливал дневальный, и подбросил в нее полный совок. Потом вдруг почувствовал страшную усталость и, не раздеваясь, растянулся на постели. Тишина близящейся к утру ночи сразу обступила его, и он невольно застонал, снова настигнутый мыслью обо всем происшедшем. Значит, он положил карандаш на столик в тот самый момент, когда самолет затрещал. Он дернул шторку, отделявшую его от пилота, и, хотя давно был готов к этому, с тех пор, как посвятил себя профессии, которая могла привести только к одному - к смерти, воскликнул одновременно со стрелком: "Что случилось?" И почти в то же мгновение он повис во мраке под куполом покачивающегося парашюта, он скользил по свекловичному полю, и незнакомая женщина склонялась над ним. "Вы ранены?.." Он ощупывал себя, вставал на ноги и сворачивал купол парашюта. "Я в полном порядке, но остальные погибли..." Он показывал на пламя, озарявшее горизонт, беззвучно рыдал, и по щекам его, как капли дождя, струились слезы.