В угасающем свете дня он смотрел на лицо молодой женщины - Розики, ибо так ее звали. Ее красота была красотой юности, ни с чем не сравнимой хрупкой прелестью цветка. Через десять лет ее кожа утратит нежность, плечи станут костлявыми, а глаза потеряют свой блеск. Но ведь штурман больше не собирался строить какието расчеты на будущее. Кто осмелился бы здесь говорить о будущем? Ему достаточно молодости, которую он видел перед собой сейчас. Он не просил большего и не чувствовал никаких угрызений совести по отношению к мужу, которого не знал. Да и муж тоже, наверное, не церемонился бы, если б ему представилась возможность изменить жене; к тому же штурман как бы брал реванш у этих благовоспитанных чиновников, которые наставляют летчиков, как уберечься от противовоздушной обороны, но сами и не подумают сунуться в бой. Все было бессмысленно и запутанно. Штурман хорошо понимал, что допускает ошибку, оставаясь здесь так долго. Как сделать, чтобы женщина пригласила его еще раз? Кто поверит, что между ними просто дружеские отношения? Когда мужчина бывает в доме, где живет одинокая женщина, все понимают, что это не для того, чтобы читать вместе молитвы. Соседи начнут болтать, и intelligenceofficer быстро узнает, что у его жены любовник.
Штурман отодвинул чашку, отказываясь от всех своих планов. "Не будем упорствовать, - сказал он себе. - Рассчитывать не на что. Вернемся в лагерь", Он поднялся.
- Вы уходите?
- Я и так засиделся, - сказал он. - Злоупотребил вашей любезностью. Я хотел нанести вам визит... Он подыскивал слово, которое не обидело бы ее.
- Вежливости?
- Скорее дружеский, и в знак признательности за ваш прием в тот вечер.
- Мне очень жаль, что вы уже уходите.
- Ничего не поделаешь. Так, пожалуй, лучше. Внезапно беспредельная грусть овладела им. "Слова, - подумал он, - они только обманывают и ранят пас..." Глупая бесполезная грусть, и он сам виноват, ведь он не сделал ничего, чтобы завоевать эту женщину. Чего он хотел - чтобы она загородила ему дорогу, упала к его ногам? Будь он чуточку терпеливей, он выиграл бы время, а выиграй он время, все было бы в порядке. Прежде всего нужно стараться дожить до мира, не дать себя убить накануне. В любви тоже ничто не потеряно окончательно, раз можно снова увидеться. Но его охватило вдруг бесконечное равнодушие к самому себе. К своей жизни, к своему счастью. Сегодня вечером он примет снотворное и пораньше ляжет в постель, чтобы забыть об этом приключении, о самолетах, которые сотрясают небесные своды, о новых вылетах с незнакомым экипажем, о ночах, наполненных гудением эскадрилий, вылетающих и возвращающихся, о жизни в изгнании, о пустых спорах с товарищами в баре, о новостях, услышанных по радио, о дурном настроении командира базы и о первых холодах, предвестниках наступающей зимы. Пока война не кончена, лучше никуда больше не выходить с базы и не искать ни женского тепла, ни тепла домашнего очага.
- Надеюсь, до свидания, - сказала женщина на .пороге.
- До свидания, Розика. Thank you '. У решетки он обернулся и помахал рукой. "Thank you", - повторял про себя штурман, удаляясь от дома. В эту единственную за весь разговор английскую фразу он вложил и свое разочарование, и злость на себя, и отчаяние, которое схватило его за руку, словно невидимый спутник. Все в нем точно окаменело.
' Спасибо (англ.).
III
Ни в этот вечер, ни на следующее утро штурман не появился в столовой, но никто этого не заметил. Он пришел к самому концу второго завтрака, сел за пустой столик, наспех поел и, возвратившись в комнату, снова растянулся на постели.
Около пяти часов заревели громкоговорители. Вызывали экипажи, а через некоторое время постучали и к нему.
- Что это?
Рассыльный протянул ему листок бумаги: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается принять участие в боевой операции в составе экипажа капитана Ромера". На приказе стояла печать штаба эскадры.
- Отнесите это тому, кто вас прислал, - сказал штурман. - Я болен.
- Нужно расписаться, господин лейтенант. Он написал на полях: "Я болен" - и расписался. Рассыльный ушел. Ромер считался плохим пилотом. .Он уже несколько раз попадал в ситуации, которые могли кончиться катастрофой, так что каждое его возвращение было настоящим чудом. Чтобы благополучно вернуться, недостаточно было просто полагаться на свою удачу: необходимо еще большое мастерство и летный навык, почти ставший инстинктом. В тех, например, случаях, когда бомбы не могли накрыть цель или сбросить их не позволяла какаянибудь неполадка в механизме, инструкция запрещала разворачиваться непосредственно над объектом, как это можно было бы сделать гденибудь над полями в Англии. Так как траектории самолетов пересекались, то прежде всего нужно было избежать столкновения, суметь различить темные громадины, проплывающие над пожарищем. нужно было ускользнуть от слетавшихся на добычу истребителей и потом опять нырнуть в клокочущий и ревущий поток снарядов, чтобы под огнем сотен зениток снова точно зайти на цель и сбросить бомбы. Один этот маневр, во время которого летчики сыпали чудовищными проклятиями, был сущим кошмаром и требовал от всего экипажа, и в первую очередь от пилота, огромной выдержки и четкости. Но лицо пилота Ромера, казалось, было отмечено печатью обреченности. По натуре он был молчалив, и летчики его экипажа говорили, что он не обращает внимания на предупреждения стрелков, сообщающих об опасной близости какогонибудь самолета. Словно ничего не слышит.
- Ромер... - проворчал штурман. - Почему бы просто не написать: "Сегодня ночью лейтенанту Рипо приказывается свернуть себе шею"?
Была уже ночь, когда в комнату переваливаясь вошел толстяк - врач авиабазы.
- Ну, - сказал он своим обычным добродушным тоном, - что у нас не клеится? Штурман сел на койке.
- Все, - сказал он. - Я на ногах не держусь.
- Почему ты не пришел ко мне?
- Не мог решиться. Сразу вдруг навалилось.
- Ты знаешь порядок. Должен был меня предупредить.
- Я надеялся, что пройдет, - устало проговорил штурман. - Я не ожидал, что сегодня мне предложат лететь.
- С Ромером? - В глазах у врача блеснула хитрая искорка.
- Все равно с кем. Я не могу.
- Приляг.
Врач любил летчиков. Он распил с ними не одну кружку пива, и в его медпункте их всегда ожидал хороший прием. Многих лечили здесь от гриппа, бронхита, гайморита, а также от коекаких болезней, которыми заражали их девушки из соседнего городка. Как только ктонибудь из летчиков заболевал, командир экипажа заставлял его пойти на медпункт, потому что на большой высоте воспаление носовой полости или гортани могло привести к серьезным неприятностям. Вообщето летчики отличались завидным здоровьем, и если уж с ними чтото случалось, то большей частью они нуждались скорее в отходной священника, чем в помощи врача.
- У тебя ничего нет, - объявил врач, тщательно осмотрев и прослушав штурмана. - Сто лет проживешь. Если ты и болен, то все дело в этом, - добавил он, коснувшись головы штурмана. - Ты переживаешь.
- Может быть, - ответил штурман.
- Напрасно. Твои переживания ничего не изменят. Я попрошу, чтобы тебе дали отпуск.
- А потом?
- Что "потом"? Развлечешься, где захочется.
- Хотел бы услышать, где именно.
- У тебя что, нигде нет подружки?
- Нет, - сухо ответил штурман.
- Тогда сходишь в кино.
- А потом?
- Вернешься, и все наладится.
- Ты так думаешь?
- Конечно. У тебя сейчас нервная депрессия изза этой катастрофы: тебе должны были дать отпуск.
Взявшись за дверную ручку, врач обернулся, и его широкое, как луна, доброе лицо расплылось в улыбке.
- Через неделю будешь в форме. Отдохни. Я скажу, чтобы тебе приносили сюда еду.
В наступившей ночи нарождался глухой гул - казалось, гудит сама земля; гул нарастал, становился мощным рокотом, в нем возникали ревущие органные ноты - это во мраке взлетали самолеты. Штурман встал, натянул домашнюю куртку и вышел, В небе, словно на цирковой арене, плясали белые, красные и зеленые звездочки бортовых огней. Они растянулись далеко над полями; ждали, пока подстроятся все тяжелые четырехмоторные самолеты, чтобы взять затем курс к побережью. Машины медленно строились в боевом порядке, и с ураганным грохотом, сотрясавшим землю, эти новые созвездия устремлялись к югу.