Однако быть женой Шукшина оказалось непросто не только в силу этих, условно говоря, бытовых обстоятельств. Существовали и более глубинные, бытийные причины. Среди рабочих записей Василия Макаровича встречается такая: «Я — сын, я — брат, я — отец… Сердце мясом приросло к жизни. Тяжко, больно уходить», — и отсутствие позиции мужа здесь очень показательно, как и то, что незадолго до смерти он написал: «Буду помирать, последняя моя мысль будет о Родине, о матери, о детях». Не о жене, и дело тут не в том, какой была его жена, а в том, что Шукшин принадлежал к той породе мужчин, для кого мать важнее всего на свете. Вспомним еще раз слова Буркова, с которым Василий Макарович был предельно откровенен: «…однажды Шукшин сознался мне, что он тоже “маменькин сынок”», и это обидное выражение имело в шукшинских координатах совсем другой, глубинный смысл. Недаром он так боялся мать потерять, умереть позже, чем умрет она, и здесь тоже есть что-то андрей-платоновское, уводящее в детство, против которого любая женщина кроме матери бессильна — так, в «Сокровенном человеке» Фома Пухов «вернулся к детской матери от ненужной жены».
А что касается Лидии Николаевны Федосеевой-Шукшиной, то всем печальникам шукшинской судьбы, всем сокрушавшимся и сокрушающимся, что он-де не на той женился и как она могла потом… да как она посмела… да что она себе думала… — всем этим людям стоило бы припомнить слова Пастернака, сказанные, правда, в связи с другим литератором, но в данном случае более чем уместные: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щеголеве и позднейшем пушкиноведении, и все было бы в порядке». Так же и с Шукшиным…
ПИЛ И АНТИСЕМИТСТВОВАЛ
А еще в 1967 году, о котором идет пока речь, Шукшин писал Белову:
«У меня такое ощущение, что мы — крепко устали. От чего бы?! И как бы наладиться. Мне лично осточертело все на свете. Пытаюсь вином помочь себе, а ты знаешь, что это за помощь. Был у меня тут один разговор с этими… Про нас с тобой говорят, что у нас это эпизод. Что мы взлетели на волне, а дальше у нас не хватит культуры, что мы так и останемся — свидетелями, в рамках прожитой нами жизни, не больше.
Особенно доставалось мне: “Завелись три лишние бумажки в кармане — пропить их!” А тут сидишь и думаешь про целую жизнь… И до того додумаешься, что и — в магазин. Неужели так, Вася? Неужели они правы? Нет, надо их как-то опружить».
Эта же мысль была продолжена в шукшинских рабочих записях: «Нас похваливают за стихийный талант, не догадываясь или скрывая, что в нашем лице русский народ обретает своих выразителей, обличителей тупого “культурного” оболванивания».
Белов полагал позднее, что под этими, безликими, конкретно неназываемыми людьми («На что бесстрашен был, и то некоторые слова вслух произносить побаивался…» — комментировал он вышепроцитированное письмо Шукшина) имеются в виду определенные национальные силы — французы, как он их называл. «Макарычу попадало от “французов” еще больше, чем мне… Шукшин все эти годы был в центре борьбы за национальную, а не интернационально-еврейскую Россию…»
И в другом фрагменте: «Память запечатлела многие острые разговоры. Однажды мы были у Анатолия Заболоцкого и говорили о странном сходстве евреев с женщинами. Вспомнили, что говаривал о женщинах Пушкин. Дома в Вологде у меня имелся случайный томик Пушкина. На 39-й странице есть такой текст: “Браните мужчин вообще, разбирайте все их пороки, ни один не подумает заступиться. Но дотроньтесь сатирически до прекрасного пола — все женщины восстанут на вас единодушно — они составляют один народ, одну секту” (“Как евреи” — это была моя добавка к Пушкину)…»
Но в том-то и дело, что добавка от Белова, а не от Шукшина. Вообще отношение к евреям — это та тема, которую, говоря о герое этой книги, нельзя обминуть не потому, что она так уж важна для понимания его творчества. Едва ли он был ею как художник, как мыслитель, как публицист и как гражданин заворожен до такой же степени, что и его суровый вологодский друг, писавший в мемуарах: «Вообще о евреях и тогда говорили почти все, одни напрямую и громко, другие тихо, с оглядкой. О слове “жид” вспоминали редко, и то в основном сами евреи. Это слово произносилось обычно с провокационными целями. Если человек вспомнил жидов, то это был верный признак того, что он сам еврей либо из еврейского круга и наверняка представит тебя своим близким как антисемита. Я несколько раз попадался в такую ловушку. Антисемитский ярлык был несмываем… Шукшин прекрасно знал сие опасное обстоятельство…»