Ручаться за подлинность прямой речи ни в чьих мемуарах мы, разумеется, не можем, но все же складывается впечатление, что именно так говорил Шукшин младшему другу: «…исполнится тебе сорок, ты придешь ко мне и завякаешь — мол, ни черта не получилось, Вася. Пропадаю… Чего я тебе скажу? А ничего. Пропадай. Я же свою голову на твои плечи не переставлю. Нет. А че тогда?.. Я иногда по ночам на кухне, когда заторчу над рассказишком, встану к окну и гляжу… Москва — ё-моё! — неохватная… Огонечки, огонечки — не спит уйма народу. И сколько же среди них таких вот, как я, значит, которые тоже подошли к окошкам, курят, глядят, а за спиной у них на столиках недописанное, а? И надо, чтобы оно получилось-то лучше всех. Иначе — труба. Страшное, скажу я тебе, дело. Но — кровь разгоняет. Тут, брат, не заквасишься. Тут такой естественный отбор получается, что только держись…»
Вот что он понимал, вот что его возбуждало, вдохновляло, заставляло сжимать кулаки, нырять в глубину и работать как одержимому, сверхсрочно, сверхурочно, не обращая внимания ни на какие бытовые трудности, о чем очень хорошо рассказывала жена Василия Макаровича: «Я мыла пол в маленькой квартирке, где мы жили, Вася работал на кухне. Когда дошла очередь до пола в кухне, я сказала: “Вася, подними ноги”. Он поднял ноги, сидел и писал. Я вымыла пол, убралась и тогда на него посмотрела. Вася все пишет, пишет, пишет, а ноги все так же вытянуты — он забыл их опустить».
…В воспоминаниях Скопа важен возраст, который называет Шукшин: сорок лет. Обыкновенно с ним связывают так называемый кризис среднего возраста, и вот вопрос: испытывал ли его Шукшин и был ли он так уж удачлив, успешен на пятом десятке лет? В самом деле — что было у него к этой поре? Три фильма, успех которых шел по ниспадающей: «Ваш сын и брат» был принят хуже, чем «Живет такой парень», а «Странные люди» хуже, чем «Ваш сын и брат» (не случайно позднее Шукшин в одном из интервью от всех этих фильмов фактически отречется, сказав, что создал всего два фильма: «Печки-лавочки» и «Калину красную»). Сценарий с «Разиным» зарезан и будет ли разрешен, неизвестно. Актерская карьера складывалась как будто неплохо, но до подлинных звезд советского кино Шукшин в конце 1960-х недотягивал, а главное, к этому и не стремился: в его иерархии ценностей актерство было все же на последнем месте.
В литературе тоже нельзя сказать, чтобы все было блистательно. Книга «Сельские жители», опубликованная в 1963-м, «Любавины», вышедшие маленьким тиражом в 1965 году, сборник рассказов «Там, вдали…» в 1968 году и журнальные публикации — их было немало, да, но все-таки серьезным, крупным писателем Шукшин не считался, и не исключено, что именно к этому периоду относится знаменитая и очень часто цитируемая запись из его рабочих тетрадей: «Всю жизнь свою рассматриваю, как бой в три раунда: молодость, зрелость, старость. Два из этих раунда надо выиграть. Один я уже проиграл». Косвенно отнесенность этой мысли как раз к сорокалетнему юбилею подтверждается и свидетельством актера Алексея Ванина, с которым Шукшин был душевно очень близок. Повторяя шукшинскую мысль о жизни как бое в три раунда, Ванин уточнил предварительные итоги и продолжительность каждого из них: «Я верил в Василия Макаровича, как в какую-то силу, в трудные минуты мне было достаточно подумать, что есть Шукшин… Как-то в разговоре он сказал: “Я жизнь разделил на три раунда — по двадцать лет. Два из них я уже проиграл. И только третий начинаю выигрывать”. Только последние пять лет его удовлетворяли…»
Но это будет потом, в пору фильмов «Печки-лавочки» и «Калина красная», сборников прозы «Характеры» и «Беседы при ясной луне». Критика о прозе Шукшина писала, но оценивалась она очень по-разному. Еще будучи новичком в литературе, Василий Макарович удостоился отрицательной оценки академика Виноградова, раскритиковавшего язык молодого писателя, спорили из-за него Генрих Митин и Вадим Кожинов, но как-то вскользь, используя в качестве примера в разговоре об общих проблемах литературы. А по-настоящему открыл Шукшина-писателя молодой, острый, внепартийный критик Лев Аннинский.
Он его не расхваливал, не приглаживал, не лил елей, но был первым, кто Шукшина запеленговал как Шукшина, не просто как одного из подающих надежды молодых писателей, не просто еще одного «деревенщика», сибиряка, бытописателя — он увидел в нем явление, неслучайное, ожидаемое, «специалиста по межукладному слою», представителя и выразителя той массы крестьян, которая покинула деревню ради города и на себе испытала весь драматизм этого перехода. И хотя позднее мама Шукшина сокрушалась, что есть-де в Москве такой зловредный ядовитый Лёв, который про ее Васю и пишет и пишет, а что пишет, не понять, хотя были очень недовольны Василий Белов и Анатолий Заболоцкий, относившиеся к Аннинскому как неприятелю или диверсанту, проникшему на их суверенную территорию, на самом деле не пиши Лёв про Васю, не будоражь общественное мнение, не провоцируй критиков и критикесс, на Шукшина и вовсе могли бы не обратить внимания в 1960-е годы, пропустить как этнографический казус и лишь потом опомниться: это где ж мы все были?