Пока я набираюсь смелости, чтобы завалить Спирита очередной порцией «как» и «почему», он подводит меня к металлическому забору детского сада, набрасывает капюшон черной толстовки и с улыбкой наблюдает за галдящими на дальнем участке детьми. Видимо, по режиму дня у детишек прогулка, и те с воплями занимают песочницы, скамейки, пластиковые копии грузовиков и кораблей, качели и площадку возле горки. Маленькая девочка срывает с газона махровые желтые одуванчики, но замечает Спирита и пялится на него, раскрыв рот. Воровато оглядывается и, припустив через два участка, вручает парню свой букет. Тот благодарит ее легким поклоном, и девочка расцветает, мне же достается ее тяжелый, уничтожающий взор. Но в следующий миг к забору подбегает воспитательница, настороженно на нас косится и уводит девочку на веранду.
На стоянке у ворот тормозит серебристая тачка, из нее выбирается невысокая черноволосая женщина и, прижав пропуск к магнитному замку, шагает уже по территории сада.
— Смотри внимательнее, — шепчет Спирит. — То, что я не сумел объяснить, ты объяснишь себе сама.
Я напрягаюсь и старательно изучаю незнакомку со спины — вычурная одежда с вышивками и стразами, туфли на каблуках, броская бижутерия. Не мой стиль. Не навевает никаких ассоциаций и не вызывает эмоций, кроме пренебрежительного фи…
— Кто это? Тоже призванная? — пристаю я, но Спирит словно окаменел — задумчиво смотрит ей вслед и молчит. И я продолжаю наблюдение.
Женщина скрывается в дверях детского сада, но вскоре выходит, ведя за руки двоих мальчишек-близнецов. Поравнявшись с нами, она внезапно оборачивается, окидывает нас равнодушным взглядом, и меня скручивает неожиданный, но мощный приступ неконтролируемой, глубинной, липкой и тошнотворной паники.
Эти глаза — синие, большие, грустные… Мои! Тот же рост, тот же цвет волос, схожие черты лица и походка… Это же я, только… немного старше! Даже броский стиль остался таким же, как четырнадцать лет назад. Каким я его помню. И каким видела на проклятой картине…
— Мама… — беззвучно зову я и хватаюсь за прутья забора. — Это же моя мама…
Хлопают дверцы, моргнув красными габаритами, авто медленно скрывается за поворотом, а я, подавившись порывом ледяного влажного ветра, оседаю на землю.
25
В то давнее лето город каждую ночь накрывали грозы. Зной сталкивался с холодными свинцовыми тучами, и стены домов сотрясали раскаты оглушительного грома. А мир, искаженный пеленой бешеного ливня, становился далеким и пугающе отстраненным.
Я тогда жила с мамой и еще не умела толком говорить.
Мама была совсем юной, но упрямой и порывистой — все ее сверстники недавно закончили школу и поступили в другие учебные заведения, а мама, уставшая от родительских упреков, ушла из дома и сняла для нас маленькую и неуютную однокомнатную квартиру. Сначала она постоянно плакала и кому-то безуспешно звонила, но вскоре ее друзьями стали неприятные взрослые дядьки и шумные, уродливые тетки, и мама стала веселой.
Вечерами она уходила и оставляла меня наедине с мучительными детскими кошмарами, а днем, когда светило яркое солнце, постоянно спала, отвернувшись к стене и накрывшись одеялом с головой. Наверное, я плакала и умоляла ее проснуться, но вскоре поняла, что это не работает — лишь сильнее ее раздражает. А еще мне запомнился голод — ядовитый, грозный, мучительный, — от него пекло нутро, сводило зубы и текли слюни. Но, если я просила еду, мама злилась и могла очень больно ударить. И я предпочитала тихонько играть в уголке и, когда с дивана раздавалось мамино сопение, придвигала к столу табурет, тягала из пачки соленые сухарики и семечки и наливала в стакан воду из-под крана. А после тоже ложилась на свое разобранное кресло или находила иные занятия по душе.
Главной целью было дождаться субботы, и тогда начинался настоящий праздник. Утром мама тщательно наносила макияж, надевала не такие блестящие и вычурные вещи, наряжала меня в хорошую одежду и отводила к папе. При нем она была милой и ласковой и даже целовала на прощание мою макушку, а папа и бабушка все выходные играли со мной, водили в парк, разрешали безлимитный просмотр мультфильмов, читали книги и вкусно кормили.
Но в понедельник папе нужно было на пары, а бабушке — на работу, и мама, получив от них очередную пачку денег на мое содержание, увозила меня домой…
Варвара Степановна любила повторять, что я — исключительно умный, уникальный ребенок с феноменальной памятью, но от этого утверждения мне становилось смешно. Вообще-то, я начисто забыла свою жизнь примерно до трех лет и совсем не помнила маму.