Мы обменялись болезненными туше и сами не заметили, как перешли невидимую грань, после которой начинается вражда. Лизе больно, и я вполне могу прочувствовать всю глубину ее страданий. Но что она — единственная дочка, избалованная любовью Анны — знает о семейных неурядицах?..
Переодевшись в пижаму, забираю свитер и джинсы, бреду в комнату и, не включая света, заваливаюсь на кровать. В этом раунде я победила, но на душе муторно и гадко. Я стараюсь отвлечься, пялюсь в потолок и думаю о Спирите, но, чем больше времени проходит с момента нашего расставания, тем сильнее я сомневаюсь в теории, недавно казавшейся жизнеспособной и стройной, а реальность окончательно размывается. Призванные, городские легенды, картина в покинутом всеми музее… Кажется, я все же сошла с ума.
Тянусь к телефону и, прищурившись, проверяю диалог со Спиритом — вопреки моему скепсису, он обнаруживается на месте, а от моей висящей на спинке стула одежды все еще пахнет мятой и солнцем. И тут же прилетает сообщение от папы.
«Юш, что у вас там происходит? Где ты? Напиши, как только сможешь. Я волнуюсь, Аня тоже в ужасе».
Спохватившись, хлопаю себя по лбу и сочиняю нейтральный, призванный успокоить ответ:
«Пап, все хорошо, я дома, собираюсь лечь спать. Гуляла и немного задержалась».
«Но Лиза сказала, что у вас там ливень стеной».
«Все верно: я пережидала дождь, а потом приехала. Он уже закончился, пап».
Меня душат слезы — несмотря на показной оптимизм, я не догадываюсь даже, что мой бедный папа пережил в ранней юности. Судя по рассказам Варвары Степановны, папа был влюблен в маму с четвертого класса, но та вечно динамила правильного и чистенького отличника. Он не сдавался, самосовершенствовался и рос над собой, и все же добился взаимности. Но бурный роман закончился скандалом, встречами со мной по строго установленному мамой графику и… шокирующим открытием относительно того, как мама со мной обращалась. Бабушка и отец не посвящали меня в детали той страшной истории. Они были правы? Или все же были обязаны это сделать?
Завеса тайны приоткрылась только благодаря Спириту, но теперь мне многое стало понятным. И я, в сотый раз перечитав его пронзительный стих, пишу:
«Зачем ты показал мне мою мать?»
«Тебе это было необходимо», — мгновенно отвечает он.
«С чего ты взял? Разве я что-то говорила или о чем-то тебя просила?»
«Мне не нужно ничего говорить. Меня не нужно ни о чем просить».
Пока я перевариваю прочитанное и пытаюсь унять накатившее головокружение, вдогонку он присылает:
«Для того, чтобы не быть одинокой, тебе не нужны защитники и друзья. Тебе надо принять себя и круто изменить свою жизнь. Но сделать это невозможно без избавления от страхов прошлого».
Я снова задумываюсь: в какой из моментов и почему у меня получилось нарушить естественный ход вещей и повторно призвать Спирита, но мозг неизменно вскипает. И я делюсь тем, что по-настоящему пугает и гложет:
«Спирит, мне кажется, будто эта история меня разрушает. Недавно в приступе агрессии я в щепки разнесла стул. А сегодня обидела Лизу. Наверное, со временем я превращусь в подобие собственной матери и стану настоящим чудовищем».
«Нет, не станешь. Просто потому, что ты не такая, как она».
Лиза в потемках крадется в комнату, и я едва успеваю спрятать телефон под подушку.
Я сделала сестре больно — намеренно и впервые в жизни. Но удовлетворения не получила, и душу кислотой разъедает вина. Все же, жестокость не в моем характере, значит, Спирит прав — кроме внешности, от матери я не взяла ничего.
На глаза наворачиваются слезы облегчения, и я с жаром шепчу в темноту:
— Извини. Лиза, я не хотела тебя обидеть. Мы сделаем этого придурка Фантома, вот посмотришь! Я заставлю его пожалеть о содеянном.
Но в ночной тишине раздается лишь тяжкий вздох и шуршание одеяла.
29
Экзамены в художественном колледже сданы, сегодня у Лизы начинаются пленэры, и я специально просыпаюсь пораньше, чтобы пожелать ей удачного дня. Тогда же и выясняется, что моя безобразная выходка не прощена — ни проронив за завтраком ни единого слова, Лиза быстро одевается, берет этюдник и складной стул и хлопает дверью.
Ситуация по-настоящему меня беспокоит. Сделав ей больно, я сделала больно себе… Папа, с детства внушавший простую истину о том, что к людям нужно относиться точно так же, как хочешь, чтобы те относились к тебе, оказался прав на двести процентов. И пусть он сейчас далеко, но, из-за последних потрясений, стал мне еще дороже и ближе, тогда как мысли о матери снова отодвинулись на ненужные задворки памяти и вызывают лишь сожаления.