Он прячет покрасневшие глаза за ладонями и замирает, а я, сжав слабые кулаки и проглотив комок невыплаканных слез, принимаюсь увещевать:
— Пап, ты не виноват. Она хорошо заметала следы!.. Она наряжала меня в самые лучшие платья и просила не жаловаться. А всем соседям говорила, что очень любит меня и никому не отдаст.
— Да виноват я. Виноват! Надо было получше присматриваться и не оставлять тебя с ней!.. Когда все закончилось, психолог из соцзащиты предупреждал, что рано или поздно пережитый кошмар даст о себе знать, но ты почти сразу перестала о ней спрашивать, и мы с бабушкой понадеялись на лучшее и старались не ворошить прошлое. Я столько лет прожил, спрятав голову в песок, я реально уверовал, что эта история не всплывет в твоей памяти, но ты опять рисуешь его…
— Кого? — вцепившись в книгу, как в единственное доказательство существования материального мира, переспрашиваю я, и папа обращает ко мне бледное лицо:
— Того пацана-беспризорника. Ты лет до трех его рисовала, пока не переключилась на голубей. Когда я забирал тебя по выходным, мы кормили белых голубей на площади, и ты очень их любила.
— Что? — от испуга и невыносимой надежды темнеет в глазах. — Ты видел рядом со мной какого-то мальчика?
— Твоя мать срывалась в штопор и пропадала сутками. Кто-то из ее приятелей выбил замок, и дверь в той халупе не запиралась. В квартиру мог зайти кто угодно, но, по счастливой случайности, зашел только какой-то мелкий мальчишка. На суде по лишению родительских прав мать говорила, что, якобы, этот пацан приносил с улицы голубей, и она постоянно его прогоняла. Но она всегда врала… Много и убедительно врала.
— Пап, как он выглядел? И куда подевался потом?! Вспомни, вспомни пожалуйста! — почти без голоса умоляю я и едва остаюсь в сознании от волнения, и папа задумчиво продолжает:
— Однажды ты плакала особенно сильно, под утро соседи не выдержали и набрали наш номер. Мы с бабушкой примчались и обнаружили страшную картину… Антисанитария, сквозняки, отсутствие еды… Мы и подумать о таким не могли, понимаешь?.. Ты пряталась за ободранным креслом и рисовала прямо на обоях, а мальчишка — лет четырех или, может, пяти — тихо сидел рядом. Светловолосый, с голубыми глазами. Бабушка попыталась его разговорить, но он ничего о себе не рассказал. За завтраком я попробовал расспросить его о родителях, но ты раскричалась: «Уходи, уходи!», и он замолчал. Бабушка долго не могла прийти в себя, вызвала полицию и скорую, но, когда службы приехали, пацан в суматохе сбежал. Я до сих пор его вспоминаю — как он, жив ли, нашел ли свой дом… Бабушка пробовала его искать, но безуспешно. Твоим воспитанием занималась бабушка, а не я…
Он быстро смахивает что-то со щеки и отворачивается, но я не выдерживаю — бросаюсь к нему и стискиваю в неловких, но крепких объятиях:
— Пап, я очень тебя люблю и ни в чем не виню! Ты водил меня на прогулки. Ты рассказывал мне смешные истории и читал интересные книги. Ты покупал мне игрушки, карандаши и бумагу. Ты показал мне «Ходячий замок» и включал отличную музыку. Тебе было так мало лет, но ты многое в меня вложил и научил видеть красоту и добро в мелочах. Ты — мой друг! И вообще: не каждая девчонка может похвастаться таким молодым и красивым папой!
Мы еще долго сидим рядом, говорим обо всем, смеемся и плачем, и вошедшая в комнату Анна ласково обнимает нас и приглашает пить чай. Из-за туч вырывается яркое солнце, разгоняет остатки надоевшей серости и заливает двор внизу ослепительным золотым светом. Оно так похоже на бесстрашного, доброго мальчика, который все же существовал…
Глотаю терпкий мятный чай, ощущаю в крови его согревающее волшебство и, подперев ладонью подбородок, абстрагируюсь от воркования Анны и папы и проваливаюсь в размышления.
Шок и последствия удара головой многое из нее стерли, и мне приходится продираться сквозь дебри и двигаться на ощупь.