В общем, несмотря на оказанный ему теплый прием, предоставленный ночлег, бесплатное лечение, экскурсию по территории монастыря, сушки без мака и сасими из полуживого судака, Бубукин назвал свой спецматериал “Исповедь негодяя”, обвинив Шуня в черной магии, несанкционированном целительстве, китайской японщине, японской китайщине, гробокопательстве и незаконных археологических раскопках, в результате которых в его ухе появился серебряный кукиш. А незаконные раскопки на государственной территории тянули, между прочим, на больший срок, чем преднамеренное убийство. Можешь воровать, убивать и насиловать — составителям уголовного кодекса это было по-человечески понятно. Но вот недра, мать-сыра-земля — это совсем другое, это совсем святое, руки вместе с лопатой до плечей оторвут. Досталось от Бубукина и Тарасу, который был представлен в качестве вампира. Не забыл журналист и про крест с зашифрованными буковками на котовом боку, назвав их сатанинскими знаками. Кончалась публикация ударно: “Как можно оставить без внимания этого негодяя, который имеет наглость называть себя именем древнекитайского императора Шуня? Ведь Шунь, как известно, являлся средоточием всех мыслимых добродетелей: детей по головке гладил, заботясь о стариках, повышал им прожиточный минимум, подоходные налоги снижал, НДС отменил, базарных менял и пальцем не трогал, казнил с разбором. Он искренне выступал за добрососедские отношения с россами, частые войны с ними непременно кончались заключением вечного мира, аннексии и контрибуции были редки”.
На сей раз владелец газеты Очкасов остался Бубукиным доволен.
— Есть еще порох в пороховницах! — воскликнул он, рассматривая фотографию героя репортажа. Фотография была отвратительного качества. — Непонятно даже, сколько ему лет, — поморщился Очкасов. — Впрочем, нашему читателю на все насрать, — закончил он свою мысль.
Следует иметь в виду, что своей публикацией Бубукин преследовал не только корыстные цели. На самом деле Шунь журналисту понравился, он чувствовал в нем обиженного человека своего поколения и был готов подписаться под каждым его заявлением. Была б его воля, он добавил бы еще и про распад Советского Союза, и про итальянские сапожки, и про отвратительных олигархов вроде Очкасова, и про собственный страх перед смертью.
Бубукин тайно захаживал в штаб-квартиру Партии национального несогласия, но, опасаясь бандитского наезда со стороны очкасовцев, только захаживал, обязательств на будущее не брал, взносов не платил. Таким же манером поддерживал он отношения и с Партией будущих обманутых пенсионеров, и с Партией будущих обманутых вкладчиков, и с Партией сексуального большинства. Обладая опытом общения, он видел, что Шунь в монастыре мается от одиночества, и хотел облегчить его страдания. В глубине души журналист рассчитывал: русские люди гонимых и ругаемых по-прежнему любят, и после публикации лесная тропа станет торной дорогой. И оказался прав: наиболее тренированная часть публики газете не поверила. “Зажимают, как пить дать — зажимают хорошего человека”, — шептались люди и собирали котомки в дорогу. Тайных обществ в защиту Шуня, правда, не возникало, каждый был по-прежнему сам за себя. И все-таки печатное слово свое дело сделало. Как это ни странно с точки зрения размера, буковки на грязноватой газетной бумаге оказались больше жалкого автора с его стариковскими проблемами.
Среди уверовавших в Шуня особенно много оказалось людей хворых и нервных. Официальная медицина от них отказалась, обвиняя в симуляции. Что до Шуня, то он не отказывал никому. Памятуя о том, сколько там находится полезных акупунктурных точек, мучившейся зубами бабусе Шунь повесил на мочки ушей бельевые прищепки. Боль как рукой сняло. Застарелого язвенника он отчитал буддийскими мантрами и налил в доказательство самогону: опьянение произошло согласно описанной многими бессмертными литераторами схеме — стакан пошел мелкими пташками, без скандала и блевотины. Остеохондрозному профессору Шунь водрузил на спину котяру, тот слегка покогтил его — и маститый ученый из положения лежа удивленно обернулся на Шуня: до этой минуты он не был способен даже к взгляду искоса. А его малахольной супруге целитель налил в чайную чашку неразбавленной кошачьей мочи — и она стала на глазах расправлять красивую голову, словно подзасохшее комнатное растение после обильного полива.