Шунь и Шунечка

Июнь не задался, шли дожди, под ногами чавкало. Прямо посередине бывшего колхозного поля, огороженного ныне красными флажками под частную собственность, четверо бугаев в уляпанных грязью малиновых пиджаках толкали “лендровер”.

— Ну ты, придурок, иди-ка сюда! — крикнул самый мордатый из них.

Шунь уперся в багажник — до хруста в костях. Иноземный мотор заголосил по родному, колеса бешено завертелись и, нащупав твердую почву, покатили по неровному полю.

— Зверь! Не зря деньги плочены! Жрать хочешь? — крикнул мордатый и, не дожидаясь ответа, бросил из высокой кабины полпалки сырокопченой колбасы. Она упала в грязную глину, обнажавшуюся по мере того, как вездеход соскребал своей шипованной резиной травяной слой. Держась за колбасу, Шунь сложил:

Просторная земля,
где есть место
для подвига.

Шуню показалось этого мало, и он добавил:

Подмосковный июнь — ненаставшее лето.
Сильный довод в пользу противников
теории глобального потепления.
Полигон изучения видов дождей —
от ливня до мороси.
С криками, обращенными ко внедорожнику —
“мы, тя, бля, тут не бросим”, —
бандиты городского типа
упираются в багажник и крылья.
Кто кого? Ответ неуместен.

Одно поле с легкостью перетекало в другое. Вот и это перетекло. Редкие колоски ржи терялись в ромашках и васильках. Три пары увлажненных глаз уставились на Шуня из этого цветника.

— Пить будешь?

— У меня даже закусить есть, — протянул Шунь колбасу в глине. Никто и не поморщился.

Здесь были вначале леса
и охотники до зверя и птицы.
Потом притопали пахари
со своим огнивом. Колосилась
нива. Сейчас встала трава,
залегли мужики, ибо
ходит под ногою земля
и течет по вороту пиво.
Очень сушит гортань
континентальный климат.

Сложив так, Шунь посчитал, что у него вышло чересчур общо, требовался крупный план.

Перегар мой почуяв,
запетлял муравей
в высокой траве.

Как-то незаметно поднялся воздушный градус, термометр зашкаливало. Шуню приходилось огибать лесные пожары и ходить крюками. И все равно он стал кашлять — едкий горячий дым сушил горло, выжигал легкие. Курить не хотелось, даже водка не лезла в горло. И только короткие ночи приносили облегчение. В лесу Шуню стали встречаться погорельцы с котомками. Они брели кто куда и тоже искали себе место.

Горьким дымом
сыт по самое горло.
Благовонные палочки родины…

Сложив так, Шунь немедленно продолжил:

Тянется дым протяжною песней,
размывая рельеф и вселенной черты.
Тлеют солнце и торф,
отбивая привычку занимать оборону
с помощью огненной жижи.
Губы с землею просят воды.
Запечатано небо
в лунный воск и в звездный сургуч.

Страдая одышкой, Шунь решил переждать пожары где-нибудь вдалеке. Он вышел к железной дороге, поднял руку. Часа через два перед ним остановилась дрезина.

— Тебе куда? — спросила баба в оранжевой робе и сплюнула на отполированный рельс.

Шунь опешил от ее богатырского роста и громового голоса.

— Ты что, оглох? Говори скорее, а то мне некогда — мать в Тунке захворала, лекарства ей везу.

Шунь опешил еще раз — его Лена, его бывшая Чистая Дева, была родом из этого же бурятского села. Зимними вечерами на нее часто накатывало отвращение к слякотной столичной жизни, она роняла слезу: “Эх, хорошо в Тунке, там снег чистый, там у меня родственники разговорчивые, а ты все свои книжечки почитываешь, пилюлю свою выплавляешь, со мной словом не перемолвишься! На нормальных людей посмотреть хочется, а все москвичи — на одно лицо”.

Шунь считал ее причитания блажью, зима рано или поздно кончалась, Лена оставалась в Москве, в Тунку не ехала, писем родственникам не писала. Они отвечали ей тем же. Даже летом в ее степных глазах стояла тоска. Она привыкла ходить босиком, туфли с босоножками натирали ей ноги.

— И что, прямо до Бурятии меня довезешь?

— Долго ли туда ехать-то? Суток за пять домчимся!

— Денег на проезд у меня нет, — честно предупредил Шунь.

— А у кого они есть? Были бы — я б сейчас на мягком диване раскинулась, в вагоне-ресторане шампанское “брют” пила, бифштексом закусывала. А может, не бифштексом, а устрицей. Ты устрицу хоть когда пробовал?