Шаман раскинул цветастую самобранку, на которой устроилась початая бутылка, заветренные яйца барана, свежий хлеб. Угощая своих духов, шаман побрызгал с пальцев водкой по сторонам света.
— Обязательно яйцом закуси, почетному гостю положено.
Шунь обжег внутренности теплой гнусной жидкостью. Холодное мясо застревало между зубами.
— А где ваш лама? Мне про него бывшая жена рассказывала. Бритый такой, говорит, толстый такой, говорит, девок портит, говорит.
— С вина сгорел, — ответил шаман и рыгнул. — Никакой пользы от него все равно не было. Куда корова забрела — не знает, когда дождь пойдет — не знает, кто топор у меня украл — не ведает. А про мировоззренческие вопросы — лучше совсем не спрашивай. “Я тебе лама обыкновенный, а про шуньяту с кармой лучше у далай-ламы поинтересуйся”. Артист! Где я тебе здесь далай-ламу найду? Даже обыкновенного рака не мог вылечить. А на девок, в сущности, наплевать. Им бы радоваться — все-таки он к Будде поближе нас будет.
— А ты-то что-нибудь такое знаешь? Вот, например, про следующий указ Ближней Думы?
— Не знаю и знать не хочу. Хреновый будет указ, это я тебе точно скажу.
— Это я и без тебя знаю, — ответил Шунь. В этой огромной стране разногласий по поводу главных вопросов, похоже, не наблюдалось.
Опрокидывая очередной стаканчик, Шунь увидел близкое небо.
О Шурочке, однако, не было сказано ни слова. И потому Шуню ничего другого не оставалось, как сочинить еще:
Долгим взглядом посмотрел шаман на запрокинутое лицо Шуня. Оно было для него тем же, что для хироманта ладонь.
— Вот и познакомились, зятек. Зря ты мою Елену бросил, — произнес он заплетающимся языком.
— Так вышло, прости.
— Нравится тебе у нас?
Шунь огляделся. Ему здесь нравилось. Он кивнул.
— Уходи, тебе здесь не место. Не сомневайся, мои боги тебя не примут, я об этом с ними заранее договорился. До дна ведь не достал?
— Не достал. Но карту все равно видел.
— Видел, видел… — поддразнил его шаман. — Вот если бы Елену не бросил, тогда бы эта огневая точка тебе в руки далась. И тогда бы ты сразу в своем месте очутился. Лучше вали отсюда, а не то порчу наведу, кашлять станешь. Легкие-то у тебя московским выхлопным газом порченые. Ты вообще-то не такой плохой, как на расстоянии кажешься. Все-таки карту увидел. Только теперь тебе до огневой точки топать и топать.
— А ты за мной не погонишься? Летать-то умеешь?
— Умею, но только в уме, — грустно сказал шаман. — А чтоб по-настоящему летать, надо берцовую кость семнадцатилетней девственницы за пазуху положить и пить, не переставая, ровно пять лет. Пью-то я побольше того… с берцовой костью проблемы.
— Хорошо, уйду. Только скажи на прощанье, какая погода завтра будет? — предусмотрительно спросил Шунь.
Шаман поглядел на облака, обслюнил палец и поднял его вверх.
— Дождь будет, если радио, конечно, не врет.
Шунь побрел к Василисиному дому. Она вышла к нему на двор, который правильно было бы назвать скотным: коровы, лошади, свиньи, куры. Здесь все дворы были такими.
— Мне пора, — сказал Шунь.
— А мне нет, — произнесла Василиса.
— Мать отпаивать будешь?
— Нет, она все мои лекарства повыкидывала. Кричала еще: “Ты что, отравить меня хочешь, со свету сжить?” По жопе ремнем нахлестала, больно. Она у меня… знаешь, какая здоровая, — Василиса с опаской скосила глаза на мощную задницу, похожую на конский круп. — Никуда отсюда не поеду, рельсы мне надоели, видеть их не могу. А здесь мне хорошо будет. Родина все-таки, хоть и малая. Я и место себе уже подыскала — учительницей французского языка. Парле ву франсе?
Не прерывая пищеварительного процесса, коровы недоуменно задрали рога. Испуганно заблеяли овцы. “Ну не парлон па франсе! С ума сошла!” — понеслись выкрики с разных концов неширокой Тункинской долины.
Из-за ягодиц Василисы робко выглянуло плоское лицо. Оно шмыгнуло носом, высморкалось в батистовый платочек. Василиса взяла лицо за руку, подтолкнула вперед.