Лето подходило к концу. Трава на улицах, ее у нас называют птичьей, наверно потому, что в это время ее с аппетитом клюют куры и осенние петушки, порыжела. На желтых акациях повисли стручки, полненькие, ядреные, к полудню они лопались с треском. Поспела черемуха, висели мелкие черные-пречерные гроздья. Значит, созрела и рожь.
Опустели гнезда грачей на ивах. Их птенцы давно подросли, вместе с родителями летали над пустеющими полями. И скворцов уже в селе не видно, они тоже покинули свои домики и теперь носятся большими стаями над выгонами, весело перекликаясь. В жарком солнечном воздухе, как стрелы, мелькают ласточки, кричат на лету от радости. Еще бы не радоваться: у них тоже то самец, то самка нет-нет да заглянут под застреху сарая, где в гнездышке, похожем на гриб, пищат их ненасытные дети. Пока они не подросли, но уже оперились: и клювы у них не желтенькие, и, увидев человека, умеют прятаться; иногда пробуют взлететь, но им еще нельзя, родители как могли привязали их за лапки к гнезду конским волосом.
И голуби теперь больше времени проводят на гумнах, где вдоволь спелого зерна — не ленись, клюй да запивай водой, — правда, за ней приходится летать на речку или на родник. Они смелее других птиц, ходят, важно раскачиваясь, по току, воркуют, кружатся под ногами у людей.
— Э-э, и мы с Элексеем радуемся на своих детей, как вот эти голуби, — сказала Нинуш. — Что ни день растут. Старший уже в этом году в пятый класс пойдет учиться.
— Дети для родителей радость, пока растут, а как вырастут, с ними и горя по горло, — послышался печальный голос матери Сухви.
— Это отчего же? — спросила Нинуш.
Лизук не ответила, вздохнув, потерла на ладони метелку люцерны, стала рассматривать мелкие зеленоватые семена.
— Много ли насбираешь вот так? Третий день спины не разгибаем, а зерен-то полведра нет. Руки уж онемели.
— А может, это оттого, что неумелые мы? — сказала Нинуш осторожно. — Может, у других-то и урожай другой был бы и работа по-другому шла?..
— А все может быть, — сказала Лизук, опустив голову.
Нинуш стало неловко и жалко Лизук. В самом деле, нелегко матери. Да и как еще ей самой, Нинуш, придется, когда Таня подрастет. Ничего ведь не известно. Она перевела разговор на другое:
— Пошла бы я молотить на ток, если бы Ванюш не просил люцерну эту… Нехорошо его подводить. И так на него многие зубы точат. Твой зять, — сказала она Лизук, — такой весь худущий, как больной. — И не сдержалась она, все же уколола: — Все из-за твоей дочки переживает… Где она сейчас-то?
Лизук сказала, что дочь ее уехала в Чебоксары учиться, и призналась с болью:
— Стыдно, конечно, говорить, а только не знаю, учится ли она там, работает ли. Больно мне… Вырастила без отца, все думала, горе тяжелое забуду. Вот вырастет, думала, дочь, выдам замуж, буду внучат нянчить. А теперь не могу сельчанам и в глаза смотреть. — Лизук вытерла слезы. — Никогда о такой печали не думала, не ждала.
— Сказывают, на артистку учиться поехала. Правда?
— Не в своем она уме. Без согласия зятя, говорила ей, никуда не вздумай уезжать. Не послушалась ни его, ни меня. Сбили ее, испортили. Злые люди нашептали, что муж с другими гуляет. А ты ведь знаешь, когда баба первого под сердцем носит, чего только с ней не бывает. Чегесь эта в трудную минуту встретилась да Люля Трофимова.
— Они разве вместе?
— Да ведь раньше-то соперничали, а нынче вместе пьют. У Люли, слышь, Эдик какой-то завелся, стихи вроде пишет. Вот он и напел нашей-то Сухви: «Талант у тебя, а таланту дорогу», — говорит. Я уж в Буинск ездила, мне Анись все рассказала. Чегесь сначала Анись в ход пустила. Подработать, выпить хочет. Ласточка, а уж нынче-то на нее, старуху, не больно льстятся, совсем износилась. Да спасибо, Анись-то хороший человек попался, твердый. Не побрезговал. На ноги ее поставил. — Лизук минуту молчала, потом с горечью спросила: — Неужто я так дочь воспитала, как Сидоровы свою Анись? Разве я такая мать, как Елвен?
Лизук заплакала. Нинуш погладила ее по спине, успокоила:
— Ну мало ли что бывает. Молодая еще баба, — может, ребенка родит, в разум придет.
— Да вот страх-то, — дитя она не хочет. От него, говорит, ни за что ребенка не хочу. Он, говорит, не мой муж, он за всякой бабой бегает. Ой, злые языки хуже ножа. Я ведь не слепая — сама вижу, зять не такой. Я бы отлупила ее, да ведь беременная.
— Это как же она ребенка не хочет? — ужаснулась Нинуш. — Он ведь уж небось большой, живой. Зверь она, что ли?