ривычно тих. Тут и там попадались выгоревшие участки леса, с чёрными остовами уцелевших сосен, которые торчали словно черные печные трубы в кинохрониках мировой войны. То удовольствие, что я обычно получал от таких странствий, та сердечная лёгкость, та пружинящая, звенящая в каждом шаге радость, на этот раз покинули меня. Я брёл словно измученный странник, не имеющий ни крова, ни надежды, и держащий свой путь в неизвестность, и даже ясное небо не могло приободрить меня. К полудню ветер затих. Сразу стало жарко и от близких уже болот потянуло тепловатой гнилью. К трём часам ветер задул снова, на этот раз с юга и быстро наполнил воздух едким запахом тлеющего торфяного пожара. Солнце погрузилось в желтоватую пелену, и дорога стала теряться из виду уже в ста метрах. В какой-то момент, у меня мелькнула мысль о возвращении, но я твёрдо решил не сворачивать и во чтобы то ни стало достигнуть своей цели. Обмотав лицо мокрым платком, я упрямо шагал вперёд, ускоряя шаг там, где дым был особенно густым. Гнетущая тишина затуманенного дымом леса всё больше удручала меня. Я шёл, погружённый в свои мрачные мысли, едва следя за дорогой, уходя всё дальше и дальше вглубь заповедный просторов Мещёры, потеряв ощущение направления и времени. Под вечер жара понемногу спала, но густой смог по-прежнему висел в воздухе, заставляя меня надсадно кашлять. Двигаясь монотонно и бездушно, на ходу сжёвывая сухари и запивая их противной тёплой водой, я достиг Белого креста уже в сумерках. От усталости и постоянно слезящихся глаз, я едва не прошёл мимо, но вовремя заметил возвышающуюся над лесом колокольню, проступавшую сквозь дым точно покинутая сторожевая башня. В другое время я бы обязательно зашёл внутрь, но сейчас, не в силах сделать малейший крюк, прошёл мимо неё, не сбавляя шаг, и она растаяла у меня за спиной так же молча и призрачно, как и появилась. Дорога пошла вверх и через несколько минут я вышел на относительно незадымлённое место. Вконец измождённый и падший духом, я повалился на землю у подножия молодого дуба и решил заночевать здесь, полагая, что до того места, где мне нужно свернуть не более получаса ходьбы и я без труда преодолею этот отрезок утром. Раздевшись, я искупался в небольшом мутном пруду. Затхлая вода в нём пахла гнилым деревом и тиной, но мне было всё равно и купание здорово освежила меня. Я без аппетита съел банку консервов, вдоволь напился чаю и, забравшись в мешок, лёг спать рано, рассчитывая встать около пяти и продолжить свой путь. Мой костёр догорел, и всё вокруг наполнилось причудливыми тенями. Из топких низин доносились тихие всхлипы пузырящегося болотного газа, и нечто безликое расползалось под покровом тумана по лесу, касаясь всего живого своим ледяным дыханием. Ночь пристально вглядывалась в моё лицо, но я был слишком измотан, что бы о чём-то беспокоиться и чего-то бояться, и уснул мгновенно, как грудной младенец в горящем доме. Когда я проснулся, то не сразу понял, где нахожусь. Туман, густо смешанный с дымом окружал мою стоянку, да так что я едва видел свои руки. Запах пожарища был невыносимым, и оставаться здесь дальше было смертельно опасно. Я быстро собрался и при свете карманного фонаря, практически наощупь, вышел на дорогу и быстро пошёл по ней подальше от этого места. Бредя в густой мгле, я чувствовал, что вот-вот потеряю сознание, и старался дышать неглубоко, плотно обмотав нос и рот мокрой майкой, но всё равно надсадный кашель раздирал мою грудь и я слабел с каждым шагом. Свет фонаря едва освещал мой путь, отражаясь от клубящегося облака накрывшего лес. Я поминутно спотыкался о корни и натыкался лицом на придорожные кусты, петляя по дроге словно слепец. В какой-то момент я упал, споткнувшись в очередной раз, и понял, что не хочу вставать. Красные тени заскользили перед моими воспалёнными глазами и свет фонаря стал белеть, становясь нестерпимо ярким. Смерть медленно склонилась ко мне, и её лик не был ужасающим. Напротив, мне показалось, что я вижу лицо своей матери, которое участливо улыбается мне. Я затряс головой и поднялся. Тошнота подступала к горлу, и голова звенела точно чугунный колокол, но я шёл и шёл, ведомый кем-то невидимым и властным. Я, должно быть, не дошёл до поворота совсем немного, когда, совершенно уже не чувствуя своих ног, увидел слева от себя тропинку, уходящую вглубь леса. Не сколь сознательно, сколь по наитию, я свернул на неё и побрёл по ней, как по коридору полному дыма, не зная встречу ли там смерть или спасение. Первый, робкий рассвет коснулся неба над моей головой, и дым из серого, внезапно, стал светло-розовым и будто бы даже запах спелыми яблоками. Странная мысль пришла мне тогда в голову – быть может, я уже мёртв? Может быть, я и не проснулся сегодня вовсе и до сих пор лежу сейчас под тем дубом, и это моя душа странствует по лесу, который и не лес вовсе, а царство мёртвых? А может, я умер чуть позже, на дороге, совсем недавно, и моя душа лишь вступает в царство теней? Я остановился и ощупал себя как мог и всё равно ничего не понял. Розовый свет, струящийся сверху, становился всё сильней, и дым медленно таял, обнажая низкие кряжистые сосны, по обе стороны от тропинки. Многие сучья на них были обломаны, и побелевшая смола свисала с обрубков как оплывший свечной воск. Выключив ставший ненужным фонарь, я двинулся дальше, всё более охватываемый чувством нереальности происходящего. Сосны вскоре пропали, уступив своё место низким болотистым перелескам, заросшим низкой ивой и чёрной ольхой. Дым поднялся выше, совершенно скрыв солнце, ход которого теперь было не уловить. Я сверился с компасом и с удовлетворением отметил, что двигаюсь в нужную мне сторону, строго на север. Дышать стало легче, но душное марево окутывало меня как тяжёлый, горячий, мокрый плед, камнем давя на плечи и шею. Я часто останавливался и освежал лицо и шею водой из бутылки, которую набрал из узкой протоки попавшейся мне на пути. В её зеркальной глади моё лицо было серо-жёлтым и страшно бледным, так что порой почти сливалось с пеленой дыма в небе над моей головой. Казалось, у неба есть глаза и рот, и мне было неприятно и страшно смотреть на это чужое отражение. Около 11 утра я сделал привал, улёгшись на мягкий сухой мох и положив голову на кочку как на подушку, глубоко продавив её. Неспелая, белая клюква висела у моих глаз. Я рассеянно рвал её и жевал, совершенно не чувствуя вкуса. Время остановилось и я снова подумал, что мёртв и не знал, как доказать себе обратное. Моя голова словно была полна дыма и мысли ползали в ней так же лениво и бестолково, как те задыхающиеся медовые пчёлы, не имея сил собрать хоть немного нектара мысли на поле разума. Я с трудом поднялся и побрёл вперёд по дороге. Духота усилилась, и каждый шаг отдавался гулом в моих ушах. Я остановился и выбросил из рюкзака консервы, спальный мешок и кружку. Потом выбросил и сам рюкзак, оставив себе только компас и флягу с водой на поясе. Мне стали слышаться смутные голоса, и я понял, что брежу, когда увидел, что лес вокруг полон людей, которые медленно движутся вокруг меня, то исчезая в дымке, то вновь приближаясь. Не в силах бороться с видением, я поддался ему и шёл теперь сними наравне, и ничему более не удивлялся. Их было много. Печать торжественной скорби лежала на их неподвижных лицах, казавшимися восковыми масками. Они словно не видели меня, медленно обгоняя и теряясь где-то впереди, а на их место приходили всё новые и новые. Каждый из них нёс на своих руках какое-нибудь мёртвое животное. Там были лисы, барсуки, ежи, белки, зайцы – все-все, кто погибал в этом адском дыму. Дети шли вместе со взрослыми и несли с собой птиц, больших и малых, бережно прижимая их к груди. Это было настолько же странное, насколько и завораживающее зрелище: низкое, жёлтое небо, похожее на огромный клок стекловаты, болота, окутанные дымкой, тишина, настолько глубокая, что порой казалось, в голове звучит какая-то внеземная музыка и эти странные, скользящие, словно парящие в воздухе силуэты, с обмякшими зверями и птицами на руках. Я шёл, стараясь не отставать от них, и путь наш был долог. Пустоши будто бы раскрывались передо мной во всём своём завораживающем, бездонном величии. Тропка изгибалась и змеилась, но неизменно вновь нас вела на север, в самое сердце урочища. На одном из поворотов я увидел на земле крохотную птичку и поднял её. Она умирала, задохнувшись в дыму, и испуг в её крохотных глазах уже тонул в вечном безмолвии. Я прижал её к груди и двинулся дальше, сам став одним из призраков, упорно бредущих в удушливой мгле. Мои мысли совершенно замерли и сердце, казалось, прекратило стучать в груди, когда мы вышли на укромный, ярко зелёный луг, в центре которого, лежал большой плоский иссиня-чёрный валун, почти правильной круглой формы. Воздух тут был свеж как после грозы и пах душистыми болотными травами, а в мутном небе сияла прогалина, в которой виднелась лазурь. И странное дело - птицы кружили над этим местом. Самые разные птицы, большие и малые, и я слышал их голоса, и звук их был прекрасен. Но не это поразило меня. В стороне от камня, с видом хозяина урочища, стоял огромный лось и его исполинские рога были огненно-красными, точно раскалённое железо подёрнутое белыми искрами. Он возвышался над людьми и смотрел на них гордо и величественно. Его глаза были темны и бездонны, как чёрные озёра, а мех серебрился, словно покрытый серебряным инеем. Я медленно двигал