мёртв? Может быть, я и не проснулся сегодня вовсе и до сих пор лежу сейчас под тем дубом, и это моя душа странствует по лесу, который и не лес вовсе, а царство мёртвых? А может, я умер чуть позже, на дороге, совсем недавно, и моя душа лишь вступает в царство теней? Я остановился и ощупал себя как мог и всё равно ничего не понял. Розовый свет, струящийся сверху, становился всё сильней, и дым медленно таял, обнажая низкие кряжистые сосны, по обе стороны от тропинки. Многие сучья на них были обломаны, и побелевшая смола свисала с обрубков как оплывший свечной воск. Выключив ставший ненужным фонарь, я двинулся дальше, всё более охватываемый чувством нереальности происходящего. Сосны вскоре пропали, уступив своё место низким болотистым перелескам, заросшим низкой ивой и чёрной ольхой. Дым поднялся выше, совершенно скрыв солнце, ход которого теперь было не уловить. Я сверился с компасом и с удовлетворением отметил, что двигаюсь в нужную мне сторону, строго на север. Дышать стало легче, но душное марево окутывало меня как тяжёлый, горячий, мокрый плед, камнем давя на плечи и шею. Я часто останавливался и освежал лицо и шею водой из бутылки, которую набрал из узкой протоки попавшейся мне на пути. В её зеркальной глади моё лицо было серо-жёлтым и страшно бледным, так что порой почти сливалось с пеленой дыма в небе над моей головой. Казалось, у неба есть глаза и рот, и мне было неприятно и страшно смотреть на это чужое отражение. Около 11 утра я сделал привал, улёгшись на мягкий сухой мох и положив голову на кочку как на подушку, глубоко продавив её. Неспелая, белая клюква висела у моих глаз. Я рассеянно рвал её и жевал, совершенно не чувствуя вкуса. Время остановилось и я снова подумал, что мёртв и не знал, как доказать себе обратное. Моя голова словно была полна дыма и мысли ползали в ней так же лениво и бестолково, как те задыхающиеся медовые пчёлы, не имея сил собрать хоть немного нектара мысли на поле разума. Я с трудом поднялся и побрёл вперёд по дороге. Духота усилилась, и каждый шаг отдавался гулом в моих ушах. Я остановился и выбросил из рюкзака консервы, спальный мешок и кружку. Потом выбросил и сам рюкзак, оставив себе только компас и флягу с водой на поясе. Мне стали слышаться смутные голоса, и я понял, что брежу, когда увидел, что лес вокруг полон людей, которые медленно движутся вокруг меня, то исчезая в дымке, то вновь приближаясь. Не в силах бороться с видением, я поддался ему и шёл теперь сними наравне, и ничему более не удивлялся. Их было много. Печать торжественной скорби лежала на их неподвижных лицах, казавшимися восковыми масками. Они словно не видели меня, медленно обгоняя и теряясь где-то впереди, а на их место приходили всё новые и новые. Каждый из них нёс на своих руках какое-нибудь мёртвое животное. Там были лисы, барсуки, ежи, белки, зайцы – все-все, кто погибал в этом адском дыму. Дети шли вместе со взрослыми и несли с собой птиц, больших и малых, бережно прижимая их к груди. Это было настолько же странное, насколько и завораживающее зрелище: низкое, жёлтое небо, похожее на огромный клок стекловаты, болота, окутанные дымкой, тишина, настолько глубокая, что порой казалось, в голове звучит какая-то внеземная музыка и эти странные, скользящие, словно парящие в воздухе силуэты, с обмякшими зверями и птицами на руках. Я шёл, стараясь не отставать от них, и путь наш был долог. Пустоши будто бы раскрывались передо мной во всём своём завораживающем, бездонном величии. Тропка изгибалась и змеилась, но неизменно вновь нас вела на север, в самое сердце урочища. На одном из поворотов я увидел на земле крохотную птичку и поднял её. Она умирала, задохнувшись в дыму, и испуг в её крохотных глазах уже тонул в вечном безмолвии. Я прижал её к груди и двинулся дальше, сам став одним из призраков, упорно бредущих в удушливой мгле. Мои мысли совершенно замерли и сердце, казалось, прекратило стучать в груди, когда мы вышли на укромный, ярко зелёный луг, в центре которого, лежал большой плоский иссиня-чёрный валун, почти правильной круглой формы. Воздух тут был свеж как после грозы и пах душистыми болотными травами, а в мутном небе сияла прогалина, в которой виднелась лазурь. И странное дело - птицы кружили над этим местом. Самые разные птицы, большие и малые, и я слышал их голоса, и звук их был прекрасен. Но не это поразило меня. В стороне от камня, с видом хозяина урочища, стоял огромный лось и его исполинские рога были огненно-красными, точно раскалённое железо подёрнутое белыми искрами. Он возвышался над людьми и смотрел на них гордо и величественно. Его глаза были темны и бездонны, как чёрные озёра, а мех серебрился, словно покрытый серебряным инеем. Я медленно двигался следом за всеми и видел, как люди подходили к камню, задерживались там ненадолго и, не оглядываясь, шли прочь, в дым. Я подошёл ближе и увидел, как они бережно кладут свою ношу на камень и уходят, оставляя её там. Но едва они отходили, как зверь или птица, бездыханно распластанные на камне – оживали; и звери устремлялись в лес, вслед за людьми, а птицы взмывали в небо и, сделав круг, исчезали в лазоревой дали неба. Двигаясь как в горячечном бреду, я также приблизился к камню и положил свою птаху на его матовую поверхность и не в силах больше двигаться опустился на колени, опершись левой рукой на камень. Мой взгляд был устремлён на птицу. Она не шевелилась и оставалась такой же недвижимой, как и весь путь сюда. Мгновенья проходили за мгновеньями, но чуда не происходило. Слёзы наполнили мои глаза. Мысль, безумная, дерзкая, человеческая мысль заискрилась у меня в голове: «А что если не камень воскрешает, но тот, кто приходит к нему? Что, если я не в силах сделать того, что могут они? Что, если, это моя вина?..» В тот миг, я готов был умереть сам, лишь бы только она ожила, но птица не шевелилась, оставаясь лишь неприметным серым пятнышком на чёрном ложе зловещего камня. Всё было тщетно. Безумный гнев овладел мною тогда. Я вскочил на ноги и бросился к тому, кто, как мне казалось, был повинен в этом. Кто мог переменить что-то, но не желал. Кто был властен над роком, но лишь молчаливо наблюдал за вершением судеб. Лось не шелохнулся и не повернул ко мне головы, но его рога побелели при моём приближении, и их жар нестерпимо жёг мне всё моё тело тем сильней, чем ближе я подходил к нему. Я весь пылал, но шёл, карабкался, полз к нему и проклинал и кричал ему нечто немыслимое и гнев мой изливался словно рвота. Я готов был вцепиться в него зубами, когда внезапно, услышал за своей спиной пронзительно чистую соловьиную трель. Жар схлынул и я обернулся. Камень был пуст, но в небе, в крохотном пяточке голубого неба, порхала моя невзрачная пичужка! И словно завес невообразимой тайны приоткрылся мне в тот невероятный миг. Я опустился на одно колено и склонил голову перед тем, чему не было имени. Жар вновь наполнил меня, но не испепеляющий, как прежде, а новый, исцеляющий, сокровенный. Золотой свет пронизал меня всего, одним дуновением сметя боль и усталость, наполняя жизнью и покоем, как наполняется старое русло реки весёлая, талая водой. Я поднялся и пошёл вслед за остальными, но на полпути, всё же не выдержал, и обернулся. Посреди изумрудной травы лежал чёрный валун, и звери соскакивали с него и бежали в лес и птицы с пением стремглав уносились в небо, а чуть поодаль, всё также величественен и прекрасен, стоял Он, и его могучие рога горели огнём, и мех пылал холодным пламенем, и в глазах его застыла вечность. Я снова вступил в туман, но на этот раз дым не слепил меня и кашель не сотрясал моё тело. Я шёл, быстро и легко, словно зная дорогу, и к концу дня покинул болота, и заночевал на пригорке, и спал сном праведника, а утром, снова задул северный ветер и я пошёл на него, всей грудью вдыхая запахи оживающего леса. К обеду я вышел на высокий берег Клязьмы и пошёл по нему в поисках моста или переправы. Мой вид был странным, и я проехал всю обратную дорогу совершенно бесплатно и только дома увидел, что я стал совершенно седым, но это, как ни странно, нисколько не опечалило меня. Я изменился и, должен признать, что те, кто начал считать меня с той поры немного сумасшедшим имел все основания для этого. Когда же я и вовсе покинул Москву и зажил на даче затворником, это мнение утвердилось окончательно, да так, что мне даже пришлось уехать и оттуда, и переселиться в деревню, где коротали свой век одни лишь старики, которым не было дела до седого, безумного бродяги. Я не сразу заметил изменения – прошло около десяти лет, прежде чем это стало бросаться в глаза. И ещё почти столько же, прежде чем все мои сомнения окончательно отпали. С той поры я исходил всю Мещёру, и нет на всей земле человека, который бы лучше знал урочище Шушмор, кто жил там неделями, знал каждую тропку, каждый ручей, каждую кочку в самых непролазных топях. Но нигде, слышите, нигде, за долгие тридцать лет поисков, я не смог отыскать тот небольшой луг с лежащим на нём валуном. Я редко общаюсь с людьми теперь, но иногда меня всё же спрашивают, почему я постоянно ношу на левой руке длинную перчатку. Я всегда отвечаю тогда, что там ожог, жуткий несчастный случай, и люди сочувственно качают головами. Только это неправда. В лесу, вдали от любопытных и завистливых глаз, я всё чаще теперь снимаю эту перчатку, и смотрю, и не могу наглядеться на свою руку, такую же молодую и сильную, словно и не принадлежащую дряхлому старику. Но если вы вдруг подумали, чт