я следом за всеми и видел, как люди подходили к камню, задерживались там ненадолго и, не оглядываясь, шли прочь, в дым. Я подошёл ближе и увидел, как они бережно кладут свою ношу на камень и уходят, оставляя её там. Но едва они отходили, как зверь или птица, бездыханно распластанные на камне – оживали; и звери устремлялись в лес, вслед за людьми, а птицы взмывали в небо и, сделав круг, исчезали в лазоревой дали неба. Двигаясь как в горячечном бреду, я также приблизился к камню и положил свою птаху на его матовую поверхность и не в силах больше двигаться опустился на колени, опершись левой рукой на камень. Мой взгляд был устремлён на птицу. Она не шевелилась и оставалась такой же недвижимой, как и весь путь сюда. Мгновенья проходили за мгновеньями, но чуда не происходило. Слёзы наполнили мои глаза. Мысль, безумная, дерзкая, человеческая мысль заискрилась у меня в голове: «А что если не камень воскрешает, но тот, кто приходит к нему? Что, если я не в силах сделать того, что могут они? Что, если, это моя вина?..» В тот миг, я готов был умереть сам, лишь бы только она ожила, но птица не шевелилась, оставаясь лишь неприметным серым пятнышком на чёрном ложе зловещего камня. Всё было тщетно. Безумный гнев овладел мною тогда. Я вскочил на ноги и бросился к тому, кто, как мне казалось, был повинен в этом. Кто мог переменить что-то, но не желал. Кто был властен над роком, но лишь молчаливо наблюдал за вершением судеб. Лось не шелохнулся и не повернул ко мне головы, но его рога побелели при моём приближении, и их жар нестерпимо жёг мне всё моё тело тем сильней, чем ближе я подходил к нему. Я весь пылал, но шёл, карабкался, полз к нему и проклинал и кричал ему нечто немыслимое и гнев мой изливался словно рвота. Я готов был вцепиться в него зубами, когда внезапно, услышал за своей спиной пронзительно чистую соловьиную трель. Жар схлынул и я обернулся. Камень был пуст, но в небе, в крохотном пяточке голубого неба, порхала моя невзрачная пичужка! И словно завес невообразимой тайны приоткрылся мне в тот невероятный миг. Я опустился на одно колено и склонил голову перед тем, чему не было имени. Жар вновь наполнил меня, но не испепеляющий, как прежде, а новый, исцеляющий, сокровенный. Золотой свет пронизал меня всего, одним дуновением сметя боль и усталость, наполняя жизнью и покоем, как наполняется старое русло реки весёлая, талая водой. Я поднялся и пошёл вслед за остальными, но на полпути, всё же не выдержал, и обернулся. Посреди изумрудной травы лежал чёрный валун, и звери соскакивали с него и бежали в лес и птицы с пением стремглав уносились в небо, а чуть поодаль, всё также величественен и прекрасен, стоял Он, и его могучие рога горели огнём, и мех пылал холодным пламенем, и в глазах его застыла вечность. Я снова вступил в туман, но на этот раз дым не слепил меня и кашель не сотрясал моё тело. Я шёл, быстро и легко, словно зная дорогу, и к концу дня покинул болота, и заночевал на пригорке, и спал сном праведника, а утром, снова задул северный ветер и я пошёл на него, всей грудью вдыхая запахи оживающего леса. К обеду я вышел на высокий берег Клязьмы и пошёл по нему в поисках моста или переправы. Мой вид был странным, и я проехал всю обратную дорогу совершенно бесплатно и только дома увидел, что я стал совершенно седым, но это, как ни странно, нисколько не опечалило меня. Я изменился и, должен признать, что те, кто начал считать меня с той поры немного сумасшедшим имел все основания для этого. Когда же я и вовсе покинул Москву и зажил на даче затворником, это мнение утвердилось окончательно, да так, что мне даже пришлось уехать и оттуда, и переселиться в деревню, где коротали свой век одни лишь старики, которым не было дела до седого, безумного бродяги. Я не сразу заметил изменения – прошло около десяти лет, прежде чем это стало бросаться в глаза. И ещё почти столько же, прежде чем все мои сомнения окончательно отпали. С той поры я исходил всю Мещёру, и нет на всей земле человека, который бы лучше знал урочище Шушмор, кто жил там неделями, знал каждую тропку, каждый ручей, каждую кочку в самых непролазных топях. Но нигде, слышите, нигде, за долгие тридцать лет поисков, я не смог отыскать тот небольшой луг с лежащим на нём валуном. Я редко общаюсь с людьми теперь, но иногда меня всё же спрашивают, почему я постоянно ношу на левой руке длинную перчатку. Я всегда отвечаю тогда, что там ожог, жуткий несчастный случай, и люди сочувственно качают головами. Только это неправда. В лесу, вдали от любопытных и завистливых глаз, я всё чаще теперь снимаю эту перчатку, и смотрю, и не могу наглядеться на свою руку, такую же молодую и сильную, словно и не принадлежащую дряхлому старику. Но если вы вдруг подумали, что я хочу найти этот камень, что бы вернуть себе молодость, то вы заблуждаетесь. Ваша жизнь пуста и монотонна, как вечное пение сухого болотного камыша, что окружает черных озёра мироздания и она сгинет в этих водах бесследно, не оставив даже лёгкой ряби. Нет, не за этим, я вновь и вновь пробиваюсь в заповедные глубины старого урочища, но лишь затем, что бы ещё раз увидеть Его, и преклонить перед ним колени, и молча поблагодарить за то невероятное чудо, свидетелем которого я был, и которое наполнило всю мою жизнь тем нескончаемым золотым светом, которому нет конца и нет имени.