— Эх! — Хасен скрипнул зубами. — А теперь он хочет, чтоб ты вошла в его дом, стала его дочерью... — и он уткнулся лицом в подушку и затрясся, зарыдал.
Дамели стояла над ним и гладила его по голове, как маленького.
— Ну ладно, ладно, коке, — сказала она наконец, — вы же видели — я вас послушалась, ушла со свадьбы. А теперь ваш брат, мой отец, сам здесь, так он сам разберется. Одно только могу сказать: не сладко Нурке сейчас приходится, ох как не сладко! Спите, отец, я потушу свет.
И она повернула выключатель.
11
А перед общежитием в это время стоял высокий черноволосый парень, стоял и ждал, когда выйдет Дамели, его бывшая невеста, бывшая дочь того самого старого пьяницы, которого она сейчас чуть не на руках притащила в свою комнату, — и постоянная его любовь и надежда. Он ждал, чтоб она вышла и сказала ему хоть пару слов, любых — ласковых или сердитых, любящих или ненавидящих, но когда погас огонь, он понял, что всякая надежда увидеть ее потеряна, и нехотя поплелся туда, где еще полчаса тому назад они были вместе. Там уже играла радиола и кто-то пытался танцевать, но все это выходило плохо, кое-как, и чувствовалось, что веселье утомилось, и никому по-настоящему не весело.
Он повернулся и пошел прочь от клуба.
— Эх, пропади все пропадом! — сказал он громко. — Все, все!
И направился к дому своего отца.
— Конец! — сказал он так же вслух. — Либо так, либо эдак! Сегодня должно решиться все.
А сам подумал: «Век живи, век учись. Никогда бы не поверил, что мой отец мог лицемерить, а я ведь слышал сегодня, как он лебезил перед Дауреном».
Примерно в это же время, возвращаясь с тоя, Ажимов говорил Даурену:
— Конечно, вы можете меня обвинять сколько угодно, и я знаю, что вам поверят. Но правда есть правда — я всегда и везде называл вас первооткрывателем Жаркынского месторождения.
— Ты посмотри лучше, куда мы с тобой зашли, — засмеялся Даурен. Разговаривая, они незаметно взобрались на вершину небольшого, но очень крутого утеса. — Да, ответственное место, что и говорить! Но дело не в этом. Разве мне слава нужна? Разве я на твою славу покушаюсь? Э, все это чепуха! «Сочтемся славою, ведь мы свои же люди», — это Маяковский написал перед смертью. А я ведь еще не собираюсь умирать. Я работать собираюсь. Ну, а потом так: я исчез с горизонта и вместе со мной исчезла бы и Жаркынская медь, а ведь она не исчезла. Ты подал докладную записку. Ты доказал правительству необходимость промышленных разработок. Ты достал металл из под земли и кинул его на врага. Значит, ты стоишь своей славы, и книга твоя в конце концов тоже не плохая. Уклончивая, половинчатая — это так, но ведь все еще в твоих руках! Пока верстка не отправлена в издательство, хозяин книги — автор. Вот я тебе и сказал: думай, исправляй, перестань вертеться! Кто идет против истины — тот прежде всего идет против самого себя. К ученому это относится вдвойне! Нет, прежние вины я бы тебе отпустил. Но есть у тебя и другая вина, неискупимая, кровная.
— Какая!
— Ты убил моего любимого человека.
— Я! Убил... — Ажимов даже не мог окончить фразы.
— Да, ты убил моего любимого ученика Нурке Ажимова. Где он, смелый, чистый, упорный юноша, любивший шутку, смеявшийся так заразительно, хороший друг и преданный товарищ, где он? Я кричу ему, и он не слышит! Нет его! Нет! Передо мной сидит другой человек. Его однофамилец. Тот, кто любит и уважает только самого себя! Да и не себя даже, а свой авторитет! Поэтому он постоянно старается кого-то заесть, столкнуть с дороги, унизить, самолюбив он страшно, подозрителен он до мании, труслив до омерзенья. На кой дьявол мне такой Ажимов! Мне нужен прежний Нурке, а ты убил его! Сумеешь ли ты мне его воскресить?