— Вам нездоровится? — озабоченно спросила она, уже повернувшись уходить. Видно, что-то прочла в его лице.
— Нет, что вы. Разве может нездоровиться молодому, одинокому члену профсоюза.
— Простите, до свидания. — Уже в дверях она оглянулась: — Если вас интересует живопись, заходите как-нибудь.
— Как-нибудь зайду.
Он вышел, ощущая во всем теле непривычную легкость. Сказочно золотились сосны под косыми лучами солнца, невдалеке, у подштопанной церквушки, старухи в салопчиках кормили птиц. Издалека это было похоже на ожившую картинку. И он с сожалением вдруг подумал, что за все свое знакомство с Шурой ни разу не испытал такой легкости, все их нервные, недужные разговоры тонули в буднях, растворялись в болезненной панике недоверия, в них не было места окружающей красоте, небу, солнцу, птицам. Дождь был, а солнца не было.
Теперь его радовал, удивлял и даже немного смешил каждый пустяк: нахальные воробушки, смело оттиравшие от хлебной россыпи жирных, важных голубей. Молодые пары, тянувшиеся к церкви по тропе, пересмеивались. Точно повинуясь какой-то мистической моде, шли приобщаться к тайному греху — он просто не представлял, что они всерьез станут молиться доскам. Да и сама церквушка с заплатанной, чуть набекрень, золотистой маковкой и стыдливо торчащей сбоку, на пристройке, телеантенной была похожа на старую ханжу, стянувшую у современности проволочный крест.
Кто-то из девчат озорно окликнул его:
— Из Москвы, мальчик? Молиться?
— Из Ленинграда. Паломник святой.
Девчата прыснули в платки.
И странное дело — когда это началось? — он перестал чувствовать себя туристом, жизнь вдруг приблизилась вплотную, он окунулся в нее и уже без прежней отрешенности снова подумал об ожидавшей работе, обо всех связанных с ней неприятностях. Мысленно рванулся им навстречу, вдруг поняв, что уже ни за что не отступится — вопреки дипломатии профессора и железной хватке Семена. И от этой мысли, от этого внезапного, напропалую, порыва ему стало совсем спокойно и даже весело.
Его тихонько позвали, и он, обернувшись, нос к носу столкнулся с незнакомым парнем в модной замшевой куртке и с вороватым испитым лицом. Из-за пазухи у него выглядывали иконки.
— Ищешь? — спросил парень, шмыгнув синим носом. — Покупатель или продавец?
— Все равно, — буркнул он заинтригованно.
— Что у тебя?
— А тебе чего надо?
— Не финти. Есть икона?
— У самого же полно.
— Сувенирчики для простаков… А могу взять, не обижу, если найдется старина. Или не с собой? Дашь адресок, зайду обгляжу. Сам не смыслишь, определю. Так есть?
— Есть, есть, отстань.
— Чудак, я ж свой, не трусь. Темпера?..
— Ага, — не понял он.
— Вкладыш есть, дерево какое?
— Обыкновенное — дуб, — ляпнул он, поддаваясь веселой игре.
— Свиток на лбу? — жарко задышал прямо в лицо бродячий эксперт. — Буквы тесно или врозь?
— Тесно…
— Значит, с завитком?
— Целый чуб! Рыжий. С золотым зубом. И взгляд беспечальный, веселый взгляд раба на самораспятии.
— Ты что, трехнутый? — слегка попятился парень. — Какой век?
— Двадцатый, наверное…
Глаза у парня сузились, как лезвия.
— Ну-ну, ты не финти, меня не подцепишь… Я ведь так, шутя, ничего мне не надо… А эта мура сувенирная — узаконена, по просьбе церкви. — Он все отступал, оглядываясь на близкую стену леса. Внезапно скакнул зайцем и уже издалека, обернувшись, нерешительно крикнул: — Привет милиции!
— Я не из милиции, чудак.
— А откуда ж ты?
— Из тюрьмы…
— Ой, не могу, — дребезжаще расхохотался парень и сел на землю, рассыпав свои сувениры. — Ой, держите меня, мама родная.
Юрий тоже засмеялся и пошел прочь.
Еще с вечера прочел на столе записку Любы с просьбой зайти утром к начальнику цеха. Из дому вышел рано, в квартире стояла тишина, видно, все еще спали, и он не захотел будить Семена, боялся убедиться, что тот ночует не дома. Предстоял бой, он должен был собраться и сохранить спокойствие. Он и Любе мог бы позволить тогда же вечером, разузнать, в чем дело, но передумал. Не стоит разнюхивать заранее, он не чувствовал за собой вины, страховаться казалось ему унизительным.
По пути он зашел в кафе и долго стоял в длинной очереди за кофе, хотя есть совсем не хотелось. А когда явился в лабораторию, то увидел за кафельной загородкой уныло сидевших Петра и Вильку. Кроме них, никого еще не было. Он присел рядом, часы показывали без четверти восемь. Рано…
— Привет молодежи, — сказал он, присаживаясь рядом.