— Сколько тебе?
— Тринадцать скоро.
Так… Все правильно. Тогда, зимой, тринадцать лет назад, никого еще не было. Никакой Винницы… А были они, двое, в его холодной комнатухе…
— Как же ты узнал меня?
— А по фото. На комоде у нас ваша карточка. И письма.
— Письма?!
— Ну да… В бабкиной шкатулке нашли ваши письма… после ее отъезда в Польшу. — Он помолчал, знакомо глянув исподлобья. И вдруг спросил, заморгав опасливо: — Вы с мамой дружили, да?
«Смышленый какой. Ну и пацан. — Ему хотелось крикнуть: «Сын! Родненький мой!» Но слова застряли в горле. — Как же так? Не сказала она сыну, не открылась? Письма… Значит, не знала о них, пока не нашла в шкатулке. А потом?.. А сейчас?»
Вправе ли он… без нее. Да и его ли сын? Ах, его не его, Стефкин! А мог быть и его. Теперь уж не будет.
— Значит, по отцу ты — Федорович?
— Ну.
«Вот так, есть сын — и нет сына».
Что-то прочел в его лице мальчишка, в знакомых синих его, Андрея, глазах словно бы мелькнула смятенность, след какой-то беды, смутная догадка, и Андрею показалось, что еще слово — и оба они сейчас полетят в бездну. Горячий румянец тронул бледные, в веснушках, височки, полился к дрогнувшим щекам, и Андрей понял, что, если не застопорит сейчас, не найдет опоры, все пропало — покатится, обрушится, костей не соберешь. Нет уж, через силу приказал он себе, сам катись, но молча. Пока можно, молчи! Налетевший ветер перебирал пожухлые от дневной жары листья на ракитах, кружилась земля в предвечернем тоскующем мареве.
— Так, — сказал он тихо, — все правильно.
— Пора мне, — отозвался Андрей-маленький, беспокойно раскрыв глаза, — совсем забув, надо батьке суп разогреть.
— Это обязательно?
— Сегодня у него отчет, прибежит на минуту — и назад.
— Ясно.
— А вы бы какую таблетку все же приняли, бледный совсем.
— Спасибо, поищу на вокзале. В самом деле неважно себя чувствую. Совсем худо.
— Видно, старое ранение сказывается? — все еще напряженно спросил мальчишка. — У батьки вот тоже. Бывает, болит рука. Нет ее, а болит.
— Да-да… Хороший он у тебя?
— А?.. Добрый. Велосипед обещал купить.
— Это хорошо.
— Что?
— Все… Ты вот что, передавай привет Стефе. Маме привет.
— Ладно. Она рада будет, верно?
— Раз дружили — конечно… — Слова не давались ему, он пробормотал первое попавшееся: — Мы были первые ее слушатели. Я-то помню, как она пела.
— Правда? — Андрейка рассмеялся с явным облегчением, все еще не сводя глаз с Андрея. А тот перевел дыхание, снова присел на пенек, лихорадочно шаря в карманах сигареты. Еще нашел в себе силы, улыбнулся:
— Само собой.
— Обязательно передам. Скажу: горячий привет тебе от командира.
— Скажи просто — от Андрея.
— Ага…
— Как здоровье-то ее? Ей ведь тоже тогда досталось — пуля в плечо…
— Ага. Ничего, обошлось. Все мне рассказывала… Когда еще маленький был. Возьмет меня к себе, а батьку в кухню на топчан, и мы до полночи все говорим, говорим, и я как будто сам все видел. И как тут клуб взорвали, и как бабка уехала. Бабка уехала к деду, а мама тут осталась, вот ей трудно было со мной. А потом на завод пошла контролером, потом в клуб начальницей, потом в исполком… Ничего, обошлось, сейчас хорошо живем… — Он вдруг знакомо скосил глаза, отмахнувшись ладошкой, и все опять в Андрее обмерло. — А нас в Москву осенью повезут, на экскурсию, в Мавзолей, я зайду к вам?..
— Вот адрес. Вот, возьми! — Он вырвал листок из блокнота и корявыми, дрожащими буквами начеркал адрес. — Приезжай, мы еще с тобой подружимся… Только у мамы спросись. — И торопливо, путано добавил: — Все хорошие люди должны быть друзьями.
Мальчишка протянул руку. Андрей порывисто прижал его к себе, чмокнул невпопад в глаза, в щеку и, уже не оглядываясь, тяжело зашагал по заросшему ромашками и мать-мачехой полю, по извилистой стежке, где когда-то обнял упавшую от пули Стефку, по земле, что так неизбывно вошла в его душу первой любовью, дурманящей и горькой, как запах весеннего Полесья.
ПОИСК
Игорю Языкову
Перевод Семена Грохота из столичного НИИ сюда, на подмосковный завод, вызвал, как это обычно бывает при появлении нового человека, естественное оживление и был окутан досужими слухами: то ли не поладил с начальством, то ли причиной семейный разлад, а может быть, просто захотелось окунуться в живую работу. Сам он поначалу отшучивался в своей обычной манере — и вскоре страсти улеглись.